После прочтения уничтожить. Пособие для городского партизана - Алексей Цветков

Сначала под морковным потолком на крюке висел макет винтовки М16, обернутый в куфию. Но пришла милиция с обыском и попросила снять: «с улицы в окно вид слишком экстремистский». Винтовку сменил акварельный портрет никому не известной женщины. По секрету, на ухо и только своим здесь рассказывали, что это знаменитая немецкая бомбистка Ульрика Майнхофф, тайно вывезенная в 70-ых в СССР и доныне живущая по поддельному паспорту где-то под Саратовом. Работает в поликлинике. Круг своих, впрочем, непрерывно расширялся, отдельные коммунары переженились между собой и даже завели детей, а это что-нибудь да значит. Магазин-коммуна успешно пережил пожар и переезд и возобновил обмен денег на книги по новому адресу. Половина книг спаслась от огня благодаря эстетской привычке коммунаров хранить их в ящиках из-под гранатометов. Обгоревшие тома с уникальной печатью: «Последствия взрыва в магазине Фаланстер» быстро стали библиофильской редкостью. Эта печать и пахучая копоть делают весомее любой текст.

Я, конечно, не самый глубокий знаток марксизма, но, по-моему, это и есть социалистическое предприятие. Нас с Борей до сих пор несказанно удивляет, что за три года вполне успешного существования «Фаланстера», никто и нигде не повторил этого опыта, а ведь вне Москвы арендовать помещение под такой проект во много раз дешевле. И поделиться опытом—связями—координатами Борис не раз предлагал самым разным людям, так много говорящим о социализме (и даже анархизме), революции и тому подобных правильных вещах. «Фаланстер» и задумывался нами, собственно, как пример, который создаст сеть аналогов по всей стране, но мечтам этим сбыться не удалось (если, кстати, кто-то всё же хочет попробовать, обращайтесь за информацией и поддержкой к Боре в Малый Гнездиковский).

На митинге, между тем, началось интересное. Полсотни заскучавших молодых людей стали медленно, но верно, придвигаться к милицейским загородкам. Означать это могло только одно: желание прорваться на проезжую часть и перекрыть движение у Большого Театра. Загорелись над головами малиновые пиротехнические огни. Загремели петарды. Разогнавшись, мы врезались в заграждения и опрокинули их на зло матерящихся милиционеров. Помнится, открытие «Фаланстера» отложилось из-за того, что Борис загремел в кутузку на «Антикапитализме» — таком же вот «прорыве».

Дедушки в офицерских мундирах, из тех, что только что объясняли мне, какой Зюганов молодец, а не провокатор, мгновенно включились в борьбу и тоже полезли толкаться с ментами и получать по своим фуражкам. Милицию немедленно усилили ОМОНом и она отбросила всех назад, восстановив загородки. Но попытки прорыва продолжались вновь и вновь каждые 5 минут. В них участвовало всё больше людей. В какой-то момент я, с содранной на запястье кожей и поцарапанной ногой, оказался отнимающим у ментов загородку вместе с Алёной из НБП и лидером молодых марксистов Ильей Пономаревым. Омоновец бил Илью по пальцам, но тот ловко менял положение рук и зло улыбался в бороду. Ре-во-лю-ция! – скандировала наступающая толпа – ре-во-лю-ция! Бесподобные седые тетеньки колотили свернутыми газетками по омоновским каскам. Кто понаходчивее и позапасливее, бросали в милицейские глаза сухую землю, соль и почему-то рис. Пот, человеческое рычание, едкий дым петард, взлетающие над головами дубинки и лопаты лозунгов, используемых уже как оружие. Хруст милицейских пальцев, защемленных между загородками. Иногда из цепи ОМОНа выпрыгивал совершенно дикий, но граждански одетый, человек и молотил всех дубинкой и кулаками, пытаясь кого-нибудь утащить с собой внутрь серой, как асфальт, милицейской шеренги. Не все демонстранты, оказалось, знают, что железную загородку надо тянуть к себе, а не толкать от себя, вырывать из милицейских рук, чтобы открыть проход наступающим своим. В общей сложности файтинг длился полчаса. Стоящие на грузовике оппозиционные ораторы были явно перепуганы происходящим гораздо больше, чем милиционеры. Коммунистический депутат пытался из кузова командовать ОМОНом и требовал не поддаваться на провокации. Другой лидер, соображавший побыстрее, начал скандировать «Ре-во-лю-ция!» вместе с толпой и заявил неизвестно кому: «Ну вот вы и дождались бунта молодежи!». Я не согласен с теми, кто говорил потом: «А какой политический смысл-то? Это же провокация!». Файтинг имеет огромный позитивный смысл – он воспитывает реальную, а не абстрактную, ненависть к власти, учит не бояться и демонстрирует властям: «У нас нет ни страха, ни иллюзий на ваш счёт». Напряжение снял клоун Жириновский, вовремя появившийся на обочине с пачкой купюр. Он раздает их населению, по-своему решая проблему отмены льгот. Разгоряченная толпа, скандируя «И-у-да!», набросилась на ВВЖ и его охрану, состоящую наполовину из ментов и наполовину из крепких лдпровцев. Жириновскому пришлось спешно убираться. В целом митинг закончился в атмосфере энтузиазма. Молодежь закапывала под деревом дубинку, отнятую у мента во время столкновений. Другая группа в красных майках с Лениным разбивала на граните палатки, в которых намеревалась голодать вплоть до отмены решения по льготам.

Когда митинг заканчивается, всегда чувствуешь разочарование, хотя вроде бы ничего и не ждал. Это чувство поднимает со дна лирические воспоминания о том, как полжизни назад всё только начиналось:

Я стою в замкнутом дворе, одна стена которого укрыта огромным красным флагом с серпом и молотом. Смотрю на мокрый снег, успевший попасть на мои ботинки. Мне нравится думать о собственности, что она такая же условность, как это белое на моей обуви: моё оно или нет, и что это значит? Конечно, снег общий. Вокруг меня он лежит и вдыхать хорошо весенний запах, хотя до весны два месяца. Я перестаю думать, то есть говорить про себя, и начинаю про себя молчать, глядя, как по стене свободно льется красный цвет и дышит иероглиф революции. Полный безмолвной музыки, безжалостной ко всему. В этот момент я не имею имени. Эта музыка — смысл всех человеческих надежд.

После митинга мне – пролетарию умственного труда — было пора на работу, в издательство. Я шел мимо Донского монастыря. Там внутри, я помнил, похоронен Чаадаев. Давным-давно, ещё будучи гимназистом, я ходил сюда вместе с хиппи курить среди надгробий – подтаявших мемориальных тортов на львиных лапах, с сентиментальными посвящениями, которые было так смешно читать. На одном из таких нашли лепной перекошенный череп, очень похожий на «Крик» Мунка и тоже смеялись. Тогда всё было смешно. Спрятавшись от грозы и града целоваться в арке между двух жестяных нимф, сжимавших над нами ржавые венки. Собирать горстями слоистые льдинки – пресные на вкус небесные леденцы. Целоваться, пока они не растаяли во рту. Выбираться назад, после ливня, по-птичьи прыгая с плиты на плиту. А сейчас оттуда играл невидимый мне военный оркестр. «Так громче музыка…». И от этой музыки всё вокруг казалось несложным приятным фильмом. В арке ворот девушки с благостными лицами заканчивали настенную роспись из истории своей обители. Кроме постников с нимбами там была и колонна безбожников с красным флагом, идущих, видимо, закрывать монастырь. Приятно, когда у тебя и твоих товарищей есть место в истории и об этом помнят даже попы.

В издательство я ехал сдавать предисловие к книге Фрэнка Хэрриса «Бомба». Это роман о происхождении Первомая т.е. о пролетарской борьбе, полицейских пулях, анархистском взрыве во время демонстрации в Хеймаркете, и казни восьми рабочих лидеров. Полезно помнить, откуда взялись восьмичасовой рабочий день и второй выходной. Для людей с опасной дозой свинца в крови насилие стало последним способом общения с властью и капиталом, остальные способы ничего не давали. «Без бога и босса!» — гласили ходившие по рукам листовки – «Их цель – прибыль, наша участь – кнут, выход – революция!». Борьба между трудом и деньгами обещала стать чем-то большим, нежели просто борьбой за деньги. Мир выглядел в лучшем случае как лавка с завышенными ценами, а в худшем, как казарма, и его планировалось переустроить, сделав доступным и бесплатным, как детская площадка в парке или как библиотека. «Однажды наше молчание станет громче наших слов» — написано на братской могиле казненных в Чикаго «зачинщиков». У Хэрриса, дружившего с Уайльдом, было близкое мне понимание дендизма: противопоставление себя обществу нужно для создания дистанции, оно дает возможность особого взгляда на это общество, позволяет сделать шаг от привычных явлений к их невыносимой сущности. Отстранение ради «остранения». Для художника, и, конкретнее, для литератора, искусство выражает именно то, что не может сегодня быть выражено политически.