«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

– Друзья, надо ехать. Банды «мискитос» то и дело выходят к дорогам, такая уж у них привычка, не могут иначе. У нас три машины, огневая мощь. Мой «галиль» проложит путь к океану. Есть такая песня в России: «Штыком и гранатой пробились ребята…» Ребята – это мы! Надо ехать!

Сесар думал, переступая огромными бутсами. Джонсон, строгий, чернолицый, с фарфоровыми белками, в которых лопнули кровяные сосудики, был готов к любому решению. Белосельцев понимал, что понуждает их к риску. Но разве не риском была их дорога сюда, мимо липкого пятна на обочине, где погиб инженер-разведчик? Не риском было идти по болоту среди шипящих разрывов? Или сидеть у окопа с гнилой горячей водой, где плавала желтобрюхая дохлая тварь? Зато вечером они скинут вонючие замызганные одежды, встанут под прохладный шелестящий душ, пойдут в ресторан и поужинают не этой пресной проклятой фасолью, а креветками в молоке, отмечая возвращение стаканом «Флор де Канья», и Росалия будет смотреть на Сесара обожающими, влажными, как у оленя, глазами, и Валентина станет тихо, счастливо смеяться, подымая удивленно золотистые брови.

– Едем, – сказал Сесар, согласившись со всеми его невысказанными доводами.

– Тогда садимся в желтую хвостовую машину, – сказал Джонсон. – Если их разведчики следили за нами, они подумают, что мы в головной. А мы поедем в желтой, последней.

Три их «Тойоты» мчались в соснах, упруго взлетая на холмы, прорезая болотистые низины. Белосельцев в нервной радости, притянув к себе «галиль», зорко всматривался в мелькание дымчатых сосен. Почти желал появления вон на том срезанном песчаном кювете, вон из тех фиолетовых зарослей вереска краснолицего индейца с винтовкой. Знал, с ними ничего не случится, пуля их не коснется, а только прибавит гонке остроты и азарта. Этим призывом он не дразнил, не искушал судьбу – просто знал, что с ним ничего не случится. Валентина ждет его за лесами, болотами, думает о нем, охраняет. Видит его улыбку на искусанном комарами лице, его поцарапанную руку, сжимающую автомат, три разноцветные «Тойоты», волнообразно бегущие в холмах. И «мискитос», спешащие к дороге, не поспевают, блуждают в болотах, путаются в дюнах, а когда припадают к прицелу – только облачко бензиновой гари да свежий рубчатый след на песке от их желтой «Тойоты».

Так и мчались весь день под теплым шелестящим дождем, мочившим среди сосняков и пряных болот каких-то незадачливых, не успевавших к засаде индейцев. Под вечер подкатили к последним холмам, за которыми находился военный лагерь, а там и Пуэрто-Кабесас. Чувство миновавшей опасности, окончание изнурительной дороги охватило их одновременно, как опьянение после выпитых натощак стаканов.

– Джонсон, вы гнали всю дорогу так, что не давали индейцам прицелиться. Это нечестно. Они будут жаловаться субкоманданте! – Белосельцев любил этого чернокожего сандиниста, разделившего с ним неудобства опасной поездки. – К тому же вы так часто пересаживали нас из «Тойоты» в «Тойоту», что у них, у бедняжек, зарябило в глазах. Это не по правилам, не по-мискитски!

– Виктор, я торопился, потому что мне было страшно, – смеялся в ответ Джонсон. – Вы держали гранату между колен, на самом опасном месте. Я думал, не дай бог, она у вас там взорвется! Что скажет начальство! Что скажут девушки Пуэрто-Кабесас!

– Ни слова о гранатах! – говорил ему Белосельцев. – Только о девушках!

Взлетев на холмы, решили остановиться и пострелять из «галиля». Отправили головные машины в военный лагерь, чтобы стрельба не всполошила дозорных, а сами отыскали старую автомобильную шину и лежа, откинув сошки, били по ней из автомата. Бегали, считали пробоины. Укладываясь грудью на теплую мокрую землю, посылая в сумерки твердые резкие очереди, Белосельцев радовался, что их путь завершен, они вырвались из «треугольника красных дорог» и их забава, их салют – в честь окончания пути.

Въехали в Пуэрто-Кабесас в темноте, когда окна закраснелись светом, и в маленьких кабачках, в синем полумраке играла музыка и на малиновых углях жарилось и дымилось мясо. Толпа на улицах была густая, темно-накаленная, после дневного жара хотела наслаждаться, любить. Клубилась у мигающих дверей кинотеатра. Отливала яркими платьями у входа в дискотеку.

Подкатили к дому Росалии, и она словно ждала, выпорхнула на ступеньки, обняла Сесара, почти скрылась в его объятиях.

– А Валентина? – спросил Белосельцев, когда Сесар бережно поставил жену на землю. – Она здесь?

– Виктор, она уехала днем в Сиуну вместе с субкоманданте Санчесом. Завтра вернется. Просила вам передать, что все хорошо. Она сочинила вам стишок и прочтет, когда вернется. Мы с ней подружились. Она очень веселая, остроумная. Ее и субкоманданте повез наш шофер Роберто на санитарной машине.

Белосельцев испытал мгновенное разочарование, пустоту, почти боль. Город с вечерней толпой и музыкой был без нее пуст. Он так стремился к ней, столько собирался сказать, так желал обнять, и вот ее нет. Но это смятение длилось недолго. Боль отступила. Свидание, отдаленное на одну только ночь, по-прежнему было желанным, близко-доступным.

– Виктор, ты поезжай в Каса-Бланка, – сказал Сесар. – А мы заедем за тобой с Росалией и вместе поужинаем. Вы с нами, Джонсон?

– По-видимому, нет, – извинился Джонсон. – Пойду на доклад к командиру. У меня есть еще дела в штабе. Завтра, надеюсь, увидимся. – И укатил, помигав хвостовыми огнями в облачке пыли.

Белосельцев, войдя в просторные комнаты, наслаждался их пустотой и прохладой. Включил музыку. Долго стоял под душем, слушая пропущенные сквозь плеск воды упоительные карибские напевы. Голый, овеваемый дуновениями океана, брился перед зеркалом, мазал кремом искусанное москитами лицо. Облачался в свежую рубаху, в чистые брюки, скомкав и сунув в целлофановый пакет грязную одежду, измызганную в красной земле Рио-Коко. Сидел, пил пиво, думал, как завтра в этих комнатах примет ее. Как станет целовать ее у этого зеркала, влажную, блестящую, слыша, как шелестит незакрытый душ.

Под окнами заурчало. Появился Сесар в ослепительно-белой рубахе, темных щегольских брюках, с влажно-блестящими расчесанными волосами:

– Росалия и Бетти ждут в машине!..

Они ужинали в китайском ресторанчике, очень простом, с деревянными лавками. Но блюда, которыми их потчевали, казались после солдатской фасоли восхитительными. Горячий молочный суп, где в колечках желтого жира плавали розовые усатые креветки. Лангусты в румяных панцирях с ломтями нежного сочно-белого мяса.

Белосельцев опьянел от еды, от крепкого рома. Смеялся, отвечая на шутки, смешил толстушку Бетти, которая, хохоча, клала ему на плечо свою голову, комично трясла пухлыми черными пальчиками.

– Друзья! – сказал он в умилении. – Я вас всех люблю и обнимаю! Дорожу вами!

– Виктор, мы обнимаем тебя! – Сесар потянулся, прижал его нежно-огромной лапищей.

– Кругом столько горя, но оно минует! Сесар, земля перестанет болеть. Здесь у всех нас перестанет болеть! – Он тронул грудь у сердца. – Нас всех посетит счастье!

– Дорогой Виктор. – Сесар поднял стакан с ромом. – Словами всего не скажешь. Глаза видят больше, чем говорят губы. Мои глаза видели тебя все эти дни. Видели, как ты работаешь, как ты рискуешь, как желаешь добра Никарагуа. Мы знаем больше, чем говорим. Кубинец Рауль рассказал, как ты работал в Анголе, помогал кубинской разведке. Я верю, что ты журналист, и я показал тебе все.