Сад утрат и надежд - Хэрриет Эванс

– Неправда, черт побери! Не говори глупости!

Он был одержим «Садом утрат и надежд». Она знала это. Сейчас картина вернулась из турне по миру и висела в витрине галереи Галвестона, погруженная в туман отчаяния после смерти Элайзы. Лидди так и не знала точно, в каких городах она выставлялась; знала только, что она зарабатывала деньги, Галвестон часто говорил им об этом. Приезжая в Лондон, они проходили мимо нее, но никогда не останавливались. Но Лидди все равно знала, что Нед вернется и посмотрит на нее. Ей сказала об этом жена Галвестона – что он мог часами стоять перед своей картиной.

Картина, над которой он теперь трудился, называлась «Сиреневые часы. Размышления об Англии. 1914». На ней была изображена Лидди с букетом сирени. Сирень давно уже отцвела, и Лидди не понимала, почему она, нюхавшая отцветшие лиловые кисти, отражала состояние нации, но никогда не спорила с Недом и тем, как он видел свои картины. В глубине души она надеялась, что он перестанет возвращаться в своем творчестве к теме Англии и Империи. В последнее время эта тема владела всеми его мыслями, хотя Лидди, казалось, была единственной, кто так считал. «Мы построили Ниневию», его последняя картина – мускулистые молодые парни и девицы, позирующие на ступенях Мемориала принца Альберта, – стала плохо замаскированной метафорой мощи Империи. По мнению Лидди, это была инверсия «Встречи», прославившей его картины. Только там молодые люди были личностями, идеалистами. Даже в «Духе эпохи» панорама рабочих на Стрэнде, представлявших у Неда британскую индустрию, несла свою символику с радостным, праздничным изяществом. В картине «Мы построили Ниневию» люди были всего лишь символами. ПРОМЫШЛЕННОСТЬ. ИСКУССТВО. ВЗАИМОПОНИМАНИЕ МЕЖДУ НАРОДАМИ. У девушки, представлявшей «Любовь к прогулкам», казалось, из спины росло дерево, похожее на дуб. «Интересно, что, он у нее вместо зонтика или она несет его, чтобы подарить подружке?» – ехидно прошептал Джон матери на Летней выставке, но она поскорее велела ему замолчать.

Лидди поправила прическу и поглубже сунула в свои пышные волосы державший их гребень.

– Милый, можно сделать маленький перерыв? – спросила она, опуская кисть, заменившую ей букет сирени. Письмо Далбитти ждало их в доме, когда она пришла на ланч. – Я должна написать отцу. Или написать Мэри – может, она слышала что-то об отце. Или мне следует поехать самой…

– Он использует тебя, чтобы выманить Мэри, – резко ответил Нед. – Твой отец не умер, Лидди, неужели тебе не понятно?

Она взглянула на него с растерянной улыбкой:

– Ох, любимый мой, боюсь, что он умер, потому что…

– Нет, Лидди, как хочешь, но тебе нельзя ехать в твой прежний дом! Там будет та женщина, будь она проклята. Она обязательно устроит тебе какую-нибудь пакость. К тому же сейчас в Лондоне небезопасно, там много войск.

– Я считаю, что должна это сделать. Прошло так много времени, четырнадцать лет. – Она опустила руки. – О боже.

Он кивнул.

– Только дай мне закончить «Сиреневые часы», – взмолился он. – После этого я отвезу тебя в Лондон. Мы сделаем это с шиком. Я сам поеду с тобой в Хайгейт. – На его лице появилось странное выражение. – Нам не нужны его деньги. У нас есть деньги. Слишком много денег…

Она устремила на него нежный взгляд.

– Ой, Нед. Конечно, мне безразлично, оставил ли он деньги. Я уверена, что там ничего не осталось. Я хочу… просто я хочу знать точно, ведь он мой отец. Может, Мэри… – Она горестно вздохнула, потому что по-прежнему тосковала по своей сестре, даже через четырнадцать лет после смерти дочки, тосковала до физической боли в груди. Часто она разговаривала с сестрой во сне и просыпалась с уверенностью, что сестра была рядом с ней. Они говорили о новом пальто, интересной книге, забавной поговорке Ханны… В ее снах Мэри сидела рядом, ее маленькое лицо, похожее на сердечко, озарялось смехом; они сидели вдвоем, склонившись над рисунком или цветком…

Но потом всплывало воспоминание о Мэри, понурой от стыда, о рыданиях Зиппоры, когда она наконец пришла через две недели в комнату Лидди, заплаканная, с покрасневшими от слез глазами… «Я видела, как он выходил из ее комнаты в тот раз, много раз, но молчала». О глазах Элайзы, направленных с ужасом на мать, как дочка пыталась дышать и не могла, и тогда сердце Лидди вновь ожесточалось. Годы не смягчили ее боль утраты.

– Конечно, моя любимая Лидди, – сказал он. – Я отвезу тебя, когда смогу. А пока давай продолжим?..

Через несколько минут в дверях студии послышался голос:

– Мама?

– Что, сынок? – отозвалась Лидди. Нед наклонился над холстом, чуть ли не касаясь его носом, и яростно скреб мастихином, что-то бормоча. Лидди знала по опыту, что сейчас он не заметит, если даже в студию нагрянет взвод солдат.

– Я не стану нарушать твою позу, – сказал Джон, подходя к ней и тряхнув золотистыми кудрями, свежий как цветок. Плавным движением он снял с себя соломенную шляпу и положил на каменную полку. Лидди с нежностью смотрела, как он мрачно понюхал кисть. – Это что, заменило сирень?

– Да, это мой любимый душистый цветок.

– Мамочка, ты добрая и терпеливая. Думаю, что он поэтому никогда больше не изображал нас. – Он повернулся к матери и взглянул на нее смеющимися глазами. – Ты помнишь, как Элайза бросила с криком облегчения свои крылья в речку, когда папа закончил работу?

– Я никогда не была такой городочужой, никогда в жизни, – сказала Лидди, быстро пожав пальцы сына и улыбаясь в его милое, открытое лицо. За их спиной что-то сердито бормотал Нед.

– Городочужой? – переспросил Джон.

– Да, так она это называла! Городочужой – не любившей городскую жизнь.

Джон тихонько засмеялся.

– О, на нее это похоже! Да, я не представляю, чтобы она была такой, как Джессика или Шарлотта Кут, и ездила в Лондон на сезоны, правда? Она бы ненавидела все это и ненавидела городскую жизнь.

Лидди многое нравилось в ее добродушном сыне, но больше всего, пожалуй, непринужденность, с какой он говорил об Элайзе. Больше никто не говорил с ней об ее дочери. Смерть уносила любимых и оставляла вместо них портреты и могильные камни. Но Джон помнил старшую сестру часто даже лучше, чем Лидди, которая иногда обнаруживала, что не в состоянии вспомнить какую-нибудь ее черту. Джон знал, что она любила сказки «Тысяча и одна ночь», особенно сказку про Аладдина и озорного джинна, что ее любимым цветком был ирис, что она обожала кошек, а он сам, конечно, мечтал о щенке и выпрашивал его у родителей. Но потом умерла Элайза, и о щенке больше никогда не заходила речь.

Нед никогда не произносил имя дочки после ее смерти. Иногда Лидди думала об этом и сердилась, потому что этот факт застал ее врасплох.

Иногда ей даже хотелось его ударить. Посмотреть на его реакцию. Ведь это его дочка, которая держала его сердце в своих пухлых ручках, которую он носил на плечах по саду, и они рвали яблоки, которую он все время рисовал – ее маленькие, гладкие ножки и пухлые пальчики, каждую прелестную кудряшку. Но сейчас ее сердили многие вещи, и проще было помолчать. Жизнь продолжалась.