Темная мишень - Сергей Зайцев

– На Новокузнецкую-то их чего занесло?

– Мутная история. Всего не знаю, но осенью за этой парочкой была знатная охота. Вроде как таких, как они, было намного больше, но ганзейцы всех перебили. А эти двое пришибли того, кто за ними охотился, – был такой Панкратов, шишка с Таганского треугольника, не переносил выродков на дух… На его место пришел другой – Леденцов, политика сменилась, взяли этих мутантов на службу. У Ганзы руки загребущие, ничего не упустят, кого не убьют – заставят работать, так или иначе пользу поимеют…

– Не отвлекайся. У вас они что делали?

– Не удержал их Шрам, – Фикса насмешливо скривился, блеснув золотым зубом. Затем, снова забывшись, глубоко затянулся и несколько секунд выпускал дым через ноздри, испытывая терпение Полякова. Рука с сигаретой заметно дрожала. – То ли интерес к ним потерял, то ли снова политика внутри Ганзы на их счет поменялась, и выгоднее оказалось продать, чем держать на службе. Как он устроил, что они пришли на Новокузнецкую по своей воле – не знаю. Но пришли. Наша задача была простой – взять тепленькими и передать красным, за посредничество нам неплохо обещали заплатить. Но у Учителя иногда бывают бзики… Решил перед тем, как отдать красным на опыты, сам попользоваться. Про парня давно говорят, что у него девять жизней, а у нас на Северной старая заначка имелась, нужно было проверить, на месте еще или нет. Ну а что из этого вышло – сам видел. На любую силу найдется еще большая сила, был пацан – нет пацана. Девка хоть не дура оказалась, сообразила, что к чему, удрала по-тихому, пока за нее не взялись. Вот и говорю – мутная история. Не знаю, как Учитель теперь перед Ганзой и красными отбрехиваться станет, скандал, чую, выйдет знатный. Будь моя воля…

«Не твоя воля. Не твоя».

Вполне вероятно, что Учителю сейчас не до оправданий перед заказчиками. После того как Грешник подчинил на Новокузнецкой целый отряд, ему уже было несложно сломать волю человечка, дежурившего в отсечке. Задачу ему внушил простую – открыть решетку, пропустить морлоков на станцию. Ведь после ухода Грешника люди могли очухаться, собрать погоню. Попытаться его остановить. Теперь вряд ли это произойдет. Много же их там копошилось во тьме, этих тварей, голодных, злых и жутко возбужденных непрошенным визитом разведчиков…

Поляков поймал себя на мысли, что и сам себя чувствует как голодный, злой, жутко возбужденный предстоящей расправой морлок. Он всю жизнь чувствовал этот странный голод, который утолялся лишь хорошей дракой или убийством, а теперь, после заразы, он переплавился во что-то иное, более темное, гибельное для окружающих… А может, и для него самого. Там, на станции, ему пришлось задействовать всю силу воли, на какую был способен – чтобы остановиться. Его ведь просто корежило от желания убивать, пить чужую жизнь. А теперь это желание снова нарастало, становилось нестерпимым. Жгучим. Подавляющим разум. Ломающим все сильнее истончавшуюся, крошившуюся стенку воли, сдерживающую подступающее безумие…

Что это? Плата за еще один шанс завершить задуманное?

И если так, то насколько его хватит до того момента, как безумие поглотит его окончательно? Что, если его возрождение – лишь небольшая отсрочка перед смертью? И если так, то у него чертовски мало времени, а его планы на преобразования в Убежище несбыточны, а потому смешны и нелепы.

Тогда остается только месть – уж на это его хватить должно.

– Ладно, ты пока иди, я отолью и догоню, – заметив, что Поляков потерял интерес к разговору и о чем-то глубоко задумался, Фикса, неуклюже перебирая по снегу снегоступами, повернулся к нему спиной и принялся расстегивать штаны.

На самом деле он собирался сбежать, как только бывший приятель отойдет, скроется из поля зрения – но блатной не подозревал, насколько его намерения очевидны для измененного. В заледеневших от ненависти глазах Грешника отражался лишь летящий снег и подступающая из глубины души тьма.

Что-то почуяв в последний момент, Фикса обернулся на скрип снега за спиной. Даже успел увидеть блеск стали. А вот на то, чтобы попытаться спастись, времени уже не хватило. Короткий удар в шею заставил ноги блатного подломиться. Не издав ни звука, он рухнул лицом в снег. Маска и капюшон слетели с головы вместе с вязаной шапкой, открыв взлохмаченные седые волосы, из перебитой артерии горячей струей ударила кровь, протапливая снег. Поляков скользнул на лыжах к телу, резким движением пятерни сгреб блатного за волосы и повернул голову набок, стараясь держать ее так, чтобы кровь не забрызгала руки. Поддел кончиком ножа золотую коронку, насмешливо блестевшую во рту хозяина даже после его смерти, надавил, выдирая изо рта. Бросил кусочек окровавленного золота в снег и с наслаждением втоптал лыжей поглубже. Успокоившись, вытер лезвие об одежду, отправил в ножны на бедре. Оружие Фиксы брать не стал, лишняя ноша ни к чему. А вот его маску прихватил. Поначалу легкий ветер, постепенно усиливаясь, становился уже неприятным, снежинки измельчали, превращаясь в жесткую крупу, и царапали кожу, заставляли все чаще щуриться.

Он выдернул торчащие из снега лыжные палки и двинулся сквозь прибрежные заросли по тропе, протоптанной ушедшим вперед отрядом. По его губам скользила удовлетворенная улыбка. Действительно, стало легче. Одной занозой в душе меньше.

Любое предательство имеет цену, и момент, когда придется платить, рано или поздно всегда настает.

В тот выход на поверхность, семнадцать лет назад, Фикса был в сговоре с Хомутом, и знал, что собирается сделать главарь банды с его женой. Именно для этого и пошел с ним, чтобы отец семейства не вернулся раньше времени. Купил спокойствие для себя за счет семьи Полякова.

Есть проступки, для которых не существует срока давности.

Поляков резко остановился – голодная ноющая заноза снова завозилась в сердце. И молоточки боли в висках застучали сильнее. Проклятье. Станет ли ему легче, когда он разберется с Храмовым?

Хороший вопрос…

Но ответ уже близко.

Фиона всегда чувствовала, когда кто-то рядом, хотя и не могла открыть глаз. Не могла пошевельнуться. Но слух и обоняние ей еще не отказали, и они рассказывали ей обо всем. Скрип дверей, шаркающие шаги – Костолом всегда расхаживал по убежищу в глубоких стоптанных тапках из теплого войлока. Звяканье склянок и инструментов в шкафчиках или на столе. Едкий запах спирта. Шорох одежды. Журчание льющейся воды в воняющей ржавчиной раковине с давно нечищеным стоком. Она чувствовала костлявые, сильные пальцы Костолома, когда он ее перевязывал – переворачивая бесцеремонно, как куклу, но боли не испытывала, хотя запах горелой плоти – ее собственной, преследовал ее неотступно.

Иногда израненное сознание проваливалось в бредовые видения.

Одно, особенно отчетливое, она запомнила. В нем она смогла снова овладеть своим телом, смогла заставить себя сесть. Вокруг нее бушевал огонь, кусал лицо и руки, диким зверем вгрызался в плоть, трещали вспыхнувшие волосы – боль была такая, словно с нее заживо содрали кожу…