Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

— Аркадий Викторович… — помолчав, проговорилЗахар. — Памятуя ваши уроки: «любая бумажка — плошка — холстушка должнаиметь безупречный провенанс».

— Безупречнейший! — шепотом перебил Босота,придвигаясь к Захару. — Хоть сию минуту беги с ним на любой мировойаукцион… Так слушайте же чистейший алкогольный провенанс… — Он размешал вчашке сахар, вынул ложечку и аккуратно отхлебнул глоток. — Вот… Вот о чемя мечтал всю дорогу — о блаженстве горячего чая… Пейте, Захар, история длинная…Уже месяца два ко мне ходила на консультации пара. Он — обрусевший грузин,породистое тяжелое лицо, орлиный нос, такой потертый осанистый господин, и егоновая жена, третья, косит под культурные запросы, шмыгает по спектаклям, ноглазки неутомимые и ноги, так, знаете, беспокойно перекидывает одну на другую,изобличая перманентную неудовлетворенность… Ну, не суть. Я им помог, ее чутокуспокоил, ему, наоборот, дал кое-что вдохновляющее… Дня три назад явились впоследний раз с благодарностями… Он — человек энергичный, полновластный, скакими-то солидными, так, знаете, невнятно проговариваемыми доходами.Расплатился достойно, отлакировал гонорар отличным грузинским коньячком, ивдруг, чуть ли не в дверях уже, говорит: «Аркадий Викторович, я вот, смотрю, увас по стенам картины разные, рисунки… в основном, женщины голые… все по темевашей профессии. Извините, если невпопад, но хочу сделать вам подарок. Может,это ерунда какая, не знаю. Не понимаю в этом ни черта. А вы, может, оцените. А,может, и выкинете…».

И достает из кейса рисунок — вот этот, средний, «женщина смочалкой» — это я так мысленно, для себя, ее назвал. Беру его в руки, вижуподпись, вижу штамп… Главное, думаю, в обморок вот тут не упасть во весь свойрост.

«Ну что ж, — говорю. — Рисунок совсем неплохой, художниквполне профессиональный. Спасибо. А откуда он у вас?»

«Да понимаете, партнер у меня в Красноярске, начальник цехана одном заводе, вдаваться не буду. Поставлял нам некоторые детали… Пареньхороший, давно его знаю, но как-то в последнее время стал сильно зашибать. Быля там недавно по делу, выпили мы, посидели. А у него отец умер — хороший дядькабыл, хлебосольный такой, фронтовик… Стал Юрка после бати разгребать барахло —квартиру-то надо в ЖЭК сдавать, — ну и нашел какие-то картинки, все неприличные.Видать, раньше батя их прятал — все-таки в семье подрастали три пацана, чтоб,мол, ручонками в штанах зря не шарили… Ну, а у Юрия у самого дети — как такое вдом занесешь — правильно? — хоть и память об отце — судя по штампу,картинки еще трофейные, с Германии. Папаня его был ветеран войны, кавалерорденов и медалей, в школах на День Победы перед ребятами выступал… Так вот,Юрка стал эти картинки друзьям раздаривать. Мне тоже подарил. Я взял — неудобноотказываться. Но, откровенно говоря, не любитель я такого искусства — ну чтоэто за фигура, вся дряблая, смотрите, — когда я могу моей красоткойТамарой любоваться».

И взглядом ласкает свою красотку, тощую, как святые мощи.

Не буду рассказывать вам, Захар, чего мне стоило нащупать вокольнейшем разговоре название завода, фамилию этого его партнера — я ведьпонимал, что искать придется через заводской отдел кадров.

Утром уже сидел в самолете — вы же знаете, у меня в«Аэрофлоте» свои ниточки-паутинки.

Короче: парень, как оказалось, не просто зашибает, а страдаеталкогольной зависимостью уже много лет. Парились мы с ним в баньке — можетевообразить, чего мне это стоило, с моим-то давлением, и двое суток я с нимболтался по всему Красноярску, с глазами, вылезающими из орбит. Кому раздарилпять рисунков, он решительно не помнил. Удалось вычислить еще двоихалкашей-собутыльников, у которых за ящик водяры я вытянул «срамные картинки»,вот эти. Остальные пропали безвозвратно — ни слуху, ни духу, — а я уже немог дольше задерживаться. Но и это — не конец истории.

Босота поставил чашку на поднос, встал, прошел к медицинскойкушетке, застеленной белейшей простыней, опустился на колени и вытянул из-подкушетки чемодан. Перед тем как открыть его, он, не поднимаясь с колен, перевелвзгляд на Захара.

— Дорогой мой, — проговорил АркадийВикторович. — Не сочтите меня сентиментальным. Но никому, кроме вас, немогу довериться. Я давно чувствую душевное сродство только с одним, кромесестры, человеком — с вами. И хочу, чтобы вы знали: вы мне очень дороги.Никогда не жалел, что у меня нет детей, а вот вы это спокойствие поколебали. Ия очень жалею, мой мальчик, что вы не имеете ко мне родственного отношения.

Открыв чемодан, он достал из него сложенный вчетверо холст —так складывают большие карты, — тяжело поднялся и подошел к столу.

— И вот, вообразите, уже при расставании свинцовый отвыпитого Юрий вдруг мне говорит:

— А хошь, я те покажу еще одну трофейную бабу изпапаниного барахла? Она там, в гараже. Понравится — я те за так отдам, ужбольно порушенная. — Босота рассмеялся, оборвал свой смех, и не своим, атонким ликующим голосом проговорил: — И она, Захар, она мне пон-ра-вилась! Эта голаябаба! Пон-ра-ви-лась!

Он положил сверток на стол и осторожно стал разворачивать.Захара почему-то колотил озноб, а по спине прокатывались волны жара. Они стоялинад покоробленным от сырости, с проплешинами грунта, прорванным на сгибах,холстом, как два преступника над разрытой могилой.

— Рубенс… — пробормотал Захар, как во сне.

— Совершенно верно, — отозвалсяколлекционер. — «Спящая Венера». В каталогах Бременского Кунстхаллезначится пропавшей.

На поляне под сенью дерева на пурпурной накидке раскинуласьна траве великолепная обнаженная… Тончайшая кисея, пропущенная меж ног,закрывала область паха и поднималась к дышащему животу с нежнейшей впадинойпупка. Из кустов за спящей наблюдал бородатый сатир… Фон композиции — ближниестволы в солнечной инкрустации и дальние купы деревьев, сквозящие узорами неба…

— Видите… — сказал Босота, — это характернодля Рубенса — нарушение физических световых законов. У него пейзаж освещенместами с одной, местами с другой стороны… Одни деревья освещены справа, другие— слева…

— Он фиксировал освещение не данной минуты, а целогодня. Бесконечно длящийся сон Венеры…

— Спасибо, я об этом не думал… И обратите внимание —записано полотно «алла прима» — это не фламандская, а итальянская манераживописи, он использовал и ту, и другую… Вот, по грунту видно, в осыпях: минуягризайль, он здесь писал прямо по коричневой подготовке. — Босотасклонился над покалеченным холстом, замер, словно прислушивался — дышит либольной. Выпрямился и твердо проговорил: — Я хочу, Захар, чтобы вы самиотреставрировали ее.

— Почему — я? — удивился тот. — Андрюшасделает это гораздо профессиональней.

— Но у меня будет спокойнее на душе, если картиныбудете касаться только вы!

— Аркадий Викторович, вы заблуждаетесь! — горячовозразил Захар. — Это в вас какое-то предубеждение против Андрюши.

— Вот именно! — буркнул Босота. — Меняраздражают эти уменьшительные, и ваша дурацкая детсадовская ему преданность…Чтовы все ровните себя-то с ним! Этот ваш Андрюша, он — да, добросовестныйпочиняла. А вы, Захар, вы — талантище, вы — редкий художник, так и знайте!Таких не на каждом углу раздают! Вы… вы — живородящий, понимаете?