Другая музыка нужна - Антал Гидаш

все равно, что дома не поверили, что обозвали идиотом и что мать сказала:

— Хорошенький друг! Увез к черту на рога и оставил там!..

6

На другой день Пишта один раздавал похлебку. По распоряжению барона Альфонса ее разбавили пятьюдесятью литрами воды: «Чтобы хватило на всех». Это мероприятие, разумеется, не осталось на заводе тайной. «Черт бы побрал его доброе сердце!» — «Да что мы, канализация, что ли?» — «Даже отонки и то все заставил выловить!»

И все меньше людей приходило за даровой похлебкой. Даже в овощном цехе и то уже ели без охоты. Надоела эта жидкая бурда.

А барон Альфонс каждый день спрашивал Пишту в конторе:

— Ну как, раздаешь?

— Раздаю!

— И ничего не остается?

— Ничего!

— До последней ложки?

— Угу!

— Рады?

— Еще как!

— Мало будет, влей еще пятьдесят литров.

— Ну, конечно! — ответил Пишта.

И испугался. Испугался за свое место. Работа легкая. Днем талончики выписывай. В первую неделю он каждый талончик украшал синей волнистой линией и в каждую волну ставил по красной точечке. Подпись свою «Иштван Фицек» тоже проставлял красными чернилами. Потом отставил красные чернила, затем и подписываться перестал, после того как в цехах начали спрашивать его:

— А кто такой Иштван Фицек?

— Я.

— И это ты кормишь нас такой благотворительной баландой!

— Не-ет… Барон Альфонс!

— Так ешь его чума, и тебя тоже!

Одним словом, Пишта испугался. Ежели он признáется, что бóльшая часть похлебки остается, у него выйдут неприятности с «другом». «Надеюсь, у тебя хватит сердца», — вспомнились Пиште слова директора. «Хватит!» — сказал про себя Пишта и принял решение. Как-то после обеда он зашел в пропитанный сыростью фальцовочный цех, где повсюду стояли дымящиеся чаны и, поднеся руку к котелку, откозырял девушкам. Они, смеясь, окружили его.

— А ну, приказывай, царь похлебки, что твоей душеньке угодно?

— Мяса! — ответил Пишта.

Одна из девушек прижала лицо мальчика к своей груди.

— На!

— Да не-е-ет!

Пишту бросило в краску и охватило такое волнение, что он залязгал зубами. Прошло несколько секунд, пока он поборол себя. Молча слушал девичий хохот, потом сказал, потупившись:

— Подкиньте мне сюда рубленого мяса. — И он указал на стоящие уже наготове «благотворительные» котлы.

Девушки мигом все смекнули. Ловко, чтобы никто не заметил, накидали Пиште в котлы кучу рубленого мяса. Девушки и женщины и вообще-то боялись меньше мужчин: им не требовалось освобождения от военной службы, их нельзя было отправить на фронт.

Не прошло и недели, как на заводском дворе опять собрались уже толпы рабочих. Теперь не хватало и четырехсот талончиков. Барон Альфонс, наблюдавший из окна конторы за раздачей супа, приказал долить в кипящие котлы еще по гектолитру воды. По его мнению, мясу безразлично, в каком количестве воды оно варится, армия все равно возьмет консервы, а даровую еду получат еще двести «несчастных людей».

Ввиду того, что Пишта «хорошо выполнял свою работу», барон Альфонс прибавил ему четыре кроны в неделю. Пишта, приняв это к сведению, браво козырнул, а сам подумал: «Меня ты не проведешь, я парень дошлый».

Все это еще куда ни шло. Но у Пишты прибавилось опять сто литров воды, а стало быть, требовалось еще мясо. Однако девушки не могли давать больше — это было уже опасно. Мало того: когда контролеры слишком ретиво сновали вокруг, им приходилось даже снижать порцию, а случалось, что они и грамма не могли уделить.

Благотворительная похлебка снова оказалась в опасности.

Но Пишта, словно катящаяся с горы снежная глыба, остановиться уже не мог. И решил действовать самостоятельно.

В качестве посыльного барона Альфонса он имел доступ повсюду. И вот в один прекрасный день он наведался в огромный склад консервов. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», — сказал себе мальчишка и пронес под халатом несколько килограммовых банок консервов. Работницы помогали ему. Пишта ставил свою тележку в один из темных закутков фальцовочного цеха, работницы вываливали в похлебку содержимое консервных банок, которые утащил сам Пишта и сложил здесь.

Благотворительная акция достигла своего апогея.

Пишта захмелел от славы. Снова красными чернилами подписывал свое имя. Теперь он уже раздавал талончики и всем ребятам с улицы Луизы, в том числе и Иеремии. Достаточно было показать такой талон, как швейцар пропускал всю ораву на заводской двор.

Пишта даже Отто принес консервы в ту самую дощатую будку, где восседал «господин инженер».

— Ешь! — угощал Пишта.

— А ты и другим даешь? — спросил Отто, наморщив лоб.

— Тебе-то что?

— И с завода выносишь?

— Что я, обалдел? Обыскивают же всех.

— Смотри не урони свою честь!..

— Это я уже слышал. — И Пишта лязгнул зубами.

— От кого?

— Не важно, — прищурился мальчик.

— Вот увидишь: засыпешься, — сказал в ответ Отто.

— Не бойся! На том складе столько консервов, столько, что их и сосчитать невозможно!

ГЛАВА ВТОРАЯ

в которой читатель знакомится с пролетарской культурой: бег в мешке, столб с пирогом, американский аукцион, пожиратель огня и стекла, бородатая женщина, вознагражденное многоженство и прочее и прочее…

1

После ареста отца Мартон почти с радостью думал: как хорошо, что его выставили из Илонкиного дома!

Да и что еще можно было ожидать от отца Илонки, капитана Золтана Мадьяра, который выгнал его с такой оскорбительной вежливостью, от адвоката Иштвана Мадьяра и его супруги! (Она только раз проскользнула перед ним голая, но навек сохранилась в памяти в таком неприятно голом виде.)

И что обиднее всего, он уже не доверял и самой Илонке. Стихотворение про обманщиков армии она слушала так отчужденно, что он прекратил чтение после первой же строфы.

Только ребята, только старые друзья остались верны. Да и то не все.

Например, Лайош Балог и его родители встретили весть об аресте г-на Фицека глубоким молчанием. И Мартону это было тягостнее всего. Он не знал, о чем думают Балоги, и строил предположения одно хуже другого. На самом же деле папа-брадобрей отлично понимал, в чем дело, но он ради развлечения своих клиентов с улицы Йожефа столько наболтал про обманщиков армии, что ему трудно было перестроиться за те пять минут, пока он шел из парикмахерской домой. Однако, присмотревшись к худому, скверно одетому сыну «обманщика армии», он уже и слова не мог вымолвить против его отца. Потому и молчал. Молчал и сын его Лайош, рассеянно пощипывая одним пальцем струны скрипки. Молчала и мать. Она уставилась в окно, глядя мимо