Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

Я понимаю, что советское правительство не хочет войны на Ближнем Востоке, но оно балансирует на грани войны. К чему это приведет? Расчеты советских дипломатов совершен­но не принимают во внимание ни истории евреев, ни их спе­цифические особенности. Поставленный в тяжелые условия Израиль будет сражаться не на жизнь, а на смерть, а что это такое, лишь в отдаленной степени напоминает вьетнамская война, где огромная американо-сайгонская армия со всей ее технической мощью ничего не может сделать с партизанами. Но сила Израиля — это сила южно-вьетнамских партизан, по­множенная в 10-20 раз. Беспорядочные арабские армии со своими погрязшими в корысти командирами снова потерпят поражение при столкновении с Израилем, и престиж СССР окажется под угрозой...

Я обращаюсь к Вам с призывом прекратить опасный курс советской политики на Ближнем Востоке, прекратить по­мощь нацистским диктаторам».

Отослав это письмо 3 июня 1967 года, я был уже готов ко всему. Но ровно ничего не последовало! Ничего! Никто меня не вызвал. Может быть, оно потерялось?

Часов в шесть вечера 6 июня, приехав с дачи в Москву, я позвонил одному старому человеку. Я знал, что он остро пе­реживает все, что связано с Израилем.

— Зайдите ко мне, — настойчиво попросил он.

Через полчаса я был у него. Открыв двери, В.А. спросил:

— Ну? Как вы думаете, война будет?

— Я думаю, будет в среду или четверг.

— Уже началась! — выдавил старик и повалился на диван, схватившись за сердце. — Что будет! Что будет! Все пропало!

— Успокойтесь, — сказал я, — подождем до завтра.

Мы включили радио в 6.45. В резком отличии от обычных передач, русская программа не открылась музыкой. Так нача­лась для меня Шестидневная война.

Я сидел на даче не отрываясь от радио, ликовал и торже­ствовал. И не я один. Сотрудники ИАТ в очередном номере стенгазеты демонстративно вывесили вырезки из западной коммунистической печати, противоречащие советской офи­циальной версии.

Израиль неожиданно обрел в советской печати статус ве­ликой державы. Он стал упоминаться в числе главных врагов СССР, наряду с США, Западной Германией и Китаем. Про­стой народ был в недоумении: «Израиль? Что это такое? Евреи? Воюют? Быть не может!» В электричке недовольная женщина ворчала: «Бомбу атомную на них надо бросить!» Она, конечно, имела в виду советскую, миролюбивую атом­ную бомбу. Появились и очевидцы.

Мать моего школьного друга Вити, Роза Рувимовна, круп­ный врач, незадолго до войны получила гостевую визу в Из­раиль и поехала туда на три месяца к сестрам. Она присут­ствовала на параде в честь Дня независимости, но вскоре стала ощущать непонятное. Через несколько дней сестры рас­сказали ей все: «Уезжай! Будет война!» Роза Рувимовна уле­тела последним самолетом. Она была в восторге от страны, но говорила, что вряд ли могла бы там жить. Вскоре она умерла от рака.

В противоположность официальной пропаганде, лекторы на закрытых лекциях во всю прыть стали ругать арабов за то, что те не умеют воевать, пользоваться советским оружием, а израильская армия тайком была провозглашена как одна из сильнейших в мире. Арабские студенты в Москве устроили демонстрацию в центре Москвы, требуя войны до победного конца.

Меня Шестидневная война убедила в том, что мой плато­нический сионизм превращается в реальность и что скорее рано, чем поздно, мне суждено будет жить в Израиле. Как, я еще не знал, но был в этом уверен.

Шестидневная война вызвала резкий поворот в настроении многих евреев. Израиль вместо маленькой провинциальной страны предстал как сила, с которой можно связать свою судьбу. Мое же отношение к Израилю не зависело от его фи­зической силы.

97

Вскоре судьба неожиданно столкнула меня со знамени­тым до революции лидером правых националистов Васили­ем Шульгиным, принимавшим отречение у царя в 1917 году, воевавшим против красных и в 1945 году арестованным со­ветскими войсками в Югославии. Шульгин сидел во Влади­мирской тюрьме вместе с Париным. Выйдя из тюрьмы, он поселился во Владимире, а в начале 60-х годов вдруг стал фаворитом Хрущева. В эти годы он подписал договор с издательством «Советская Россия» на свои мемуары, отрыв­ки из которых публиковались уже в «Неделе» и журнале «История СССР».

Ситуация, однако, начала меняться. Украинский босс Петр Шелест инспирировал письмо киевских старых большевиков, протестовавших против популяризации такого черносотен­ца как Шульгин. Рукопись тем временем была готова. Однако Шульгин был слишком стар, чтобы писать ее самому. Ему было за 90. Заключая договор, он взял себе в сотрудники бывшего владимирского зэка Ивана Корнеева, имя которого упоминается в Солженицынском ГУЛАГе. Это был талант­ливый, но странный и изломанный человек. Он рылся в до­революционной печати, собирал статьи Шульгина и сплетал их в виде воспоминаний. Шульгин их просматривал и редак­тировал. Рукопись уже была сдана, как вдруг под давлени­ем Шелеста договор расстроили. Добиться издания книги авторы не имели никакой возможности и все, что им оста­валось делать, это пытаться получить гонорар, так как руко­пись формально не была отвергнута в течение месяца после ее сдачи.

Корнееву посоветовали обратиться за помощью ко мне. Я уже приобрел репутацию практичного человека, знающего, как обращаться с властями. Не последнюю роль играло и то мистическое уважение к евреям, начавшее усиливаться в рус­ской среде после Шестидневной войны: «Они, дескать, все могут!» Хорошо изучив историю правого русского национа­лизма, я знал, что в 1913 году именно Шульгин спас Бейлиса. Будучи издателем правой газеты «Киевлянин», которая силь­но влияла на присяжных, Шульгин неожиданно для всех резко осудил процесс Бейлиса, чем вызвал бурю негодова­ния в правых кругах. Он был даже осужден за оскорбление властей. Но главное было сделано. Колеблющиеся присяжные изменили точку зрения, и Бейлис был оправдан. Мало кто помнил это, но я-то знал, и решил отплатить Шульгину доб­ром. Я помог Корнееву составить письма, и в конце концов они получили свои деньги.

Сейчас эти мемуары опубликованы полностью. 90-летний Шульгин был все еще уверен в том, что именно ему суждено сказать свое решающее слово в мире. В двадцатые годы цы­ганка предсказала ему, что в глубокой старости ему предсто­ит отправиться в Берлин, чтобы осуществить там примирение Европы.

98

В 1967 году я посетил Минск. С волнением я ехал туда. Я знал, что от города мало что осталось после войны. Но, к удивлению, увидел, что Дом правительства с куполом сохра­нился таким, каким я его помнил в детстве. Сохранилась и протестантская кирха. Наш дом тоже не был разрушен, но перестроен и