Теплая Птица - Василий Гавриленко

Марина обнимает меня, проводит прохладной ладонью по щеке. Исчезает.

Тишина.

На площадке перед административным зданием толпятся стрелки. Разговоры, смешки, ругань. На эшафоте – черный крест. На одной стороне креста – тело женщины. Ветер треплет обрывки одежды.

Христо стоит на высокой шаткой скамейке, на шее – петля; слабые ноги заметно дрожат. Он смотрит прямо на меня. Неуютно… Стыдно…

– Кончайте уже с ним! – орет кто-то.

Христо негромко – я уверен, что кроме меня, его никто не слышит:

– Будущее не зависит от тебя.

Скамейка опрокидывается, Христо устремляется к земле, но веревка останавливает его, подкидывает немного вверх. Он подергивается под улюлюканье толпы. Замирает.

Темнота. Тишина.

– Ахмат!

Открываю глаза, вижу склоненного надо мной отца Никодима.

– Пора. Лорд-мэр ждет.

До административного комплекса мы дошли молча. Отец Никодим теребил бороду. Автоматчики посторонились, пропуская нас в длинный коридор, пахнущий пылью и крысиным пометом. Подошвы глухо стучали по доскам.

Коридор закончился широкой лестницей. Отец Никодим стал подниматься по ней, я – следом, догадавшись, что мы из одноэтажной пристройки перешли в пятиэтажную башню.

На первом этаже – площадка со стеклянными дверями, перед которыми дежурил автоматчик. Отца Никодима он словно не заметил, а на меня бросил завистливый взгляд. За дверями виднелись витражи из цветного стекла, бросающие повсюду разноцветные блики. Под витражами – бесконечные ряды деревянных многоярусных нар, на которых – люди. Сотни, а может, тысячи, людей.

То же самое на втором, и на третьем, и на четвертом этажах.

– Теплица номер четыре, – отец Никодим кивнул на стеклянную дверь.

Автоматчик посторонился, дав мне возможность рассмотреть теплицу номер четыре. Люди, лежащие на нарах, неподвижны, кожа бледна, веки сомкнуты. Многие – в неестественных позах.

– Все эти люди, – проговорил я, подавляя тошноту, – они мертвы?

– Они спят, – сказал отец Никодим, – так же, как спал ты, я, вот он, – кивнул на автоматчика. – Лорд-мэр приказал собрать их со всей резервации. Время от времени они просыпаются и пополняют Армию.

– Так долго?

– Что – долго?

– Так долго спят?

– Сон протекает у всех по-разному. Кто-то, как ты или я, очнулся почти сразу, эти вот заспались…

Автоматчик негромко хохотнул.

– Стрелок, – обратился к нему отец Никодим. – Дозволь нам с конунгом осмотреть теплицу.

– Но, ваш крест…

– Туда – назад. Видишь, Ахмат хочет знать, как все устроено.

Глава ОСОБи взглянул на меня.

Автоматчик с явной неохотой пропустил нас за стеклянную дверь.

Едва различимый запах тления витал в воздухе. Значит, не все в теплице – спят…

Отец Никодим повел носом и недовольно обратился к подошедшему работнику в робе, похожему на крысу, вставшую на задние лапы.

– Плохо работаешь, Епифанцев.

Глазки Епифанцева суетливо забегали.

– В чем же дело, ваш крест?

– Как в чем? Ты что, не чуешь – мертвечиной разит?

Епифанцев втянул воздух: крылья тонкого горбатого носа расширились, показав в ноздрях кустики черных волос.

– Не чую, ваш крест.

– Ну, так я тебе говорю.

– Ваш крест, овощей много, трудно найти дохлого.

Я догадался, что овощами работник теплицы называет спящих людей. Среди них больше мужчин, но встречались и женщины, одна, – рыжеволосая, лежащая на нарах нижнего яруса, привлекла мое внимание. Я приблизился. Чем-то похожа на Марину. Да, волосами. Я взял рыжую прядь: у моей женщины волос мягче, нежнее.

Тяжелая рука легла на плечо. Я обернулся.

– Что, Ахмат, понравилась? – отец Никодим подмигнул.– Пришлю к тебе, если проснется.

– А сны?

– Что?

– Снятся ли им сны?

Отец Никодим задумался.

– Наверное, снятся. Нам всем снятся.

Я представил: бесконечный сон, вроде того, про казнь Серебристой Рыбки. Мурашки побежали по телу.

Овощи!

Темнота и лабиринт, наполненный страхами, радостями и болями. Лабиринт, построенный на обломках памяти, в который не войти, из которого не выбраться.

Овощи не видят снов.

Что-то начало расти внутри меня – вся моя жизнь в Русских Джунглях набухала, как овощ.

– Просыпайся.

Отец Никодим отстранился, Епифанцев захихикал.

– Просыпайся! – заорал я и ударил рыжеволосую женщину по щеке. Даже краткое соприкосновение передало холод ее тела.

Блуждающие в лабиринте. Ау! Сюда! Выход здесь!

– Просыпайтесь.

Я побежал вдоль нижнего яруса.

– Просыпайтесь!

Отец Никодим что-то крикнул.

Стена. Я остановился. У лабиринта нет выхода.

– Ахмат!

Глава ОСОБи улыбался, пока я подходил. Епифанцев вытирал ладонью выступивший пот.

– Посмотри-ка, Ахмат.

Рыжеволосая женщина сидела на нарах, тараща на нас непонимающие глаза. Ее губы пошевелились (синеватые, тонкие), но не издали ни звука.

– Черт подери, – сказал Епифанцев.– Впервые такое вижу.

– Что такое? – обратился к нему отец Никодим, на лице которого еще не угасла улыбка.

– Впервые вижу, чтобы овоща разбудили, ваш крест, – работник теплицы вытер взмокшие ладони о серую ткань робы, – обычно они либо сами просыпаются, либо вообще не просыпаются.

– Не думаю, что ее разбудил Ахмат, – задумался отец Никодим. – Скорее, просто настал ее час. Эй.

Он помахал рукой перед глазами женщины. Та не среагировала.

– Бесполезно, ваш крест, – ухмыльнулся Епифанцев. – После пробуждения овощу надо дней пять, чтоб оклематься. Бывают, конечно, исключения, но эта явно не из них.

– Хорошо, Епифанцев, вызывай людей. Пойдем, Ахмат.

Мы направились к стеклянной двери. Отец Никодим обернулся.

– Да, и еще, – он выразительно кивнул на неподвижно сидящую на нарах женщину. – Держи свой хуй на привязи, а то я тебя знаю.

Епифанцев почтительно закивал головой.

На последнем этаже башни дверь с лестничной клетки была металлической, а не стеклянной, и у нее дежурили сразу два автоматчика. Отец Никодим кивнул одному из них и тот, выудив из кармана длинный ключ, отпер дверь. Мы вошли. Дверь с лязгом захлопнулась.