Бальзак без маски - Пьер Сиприо

Бальзак сам заражается одержимостью своих героев и передает эту одержимость нам. И мы уже живем в доме, где экономят буквально на всем. В просторных комнатах царят холод и пустота; каждое полено для растопки выдается строго по счету; скупец пересчитывает каждый кусок сахару; полуденная трапеза скудна до ничтожества: какой-нибудь фрукт, кусочек хлеба, проглоченный всухомятку, да стакан белого вина. По вечерам свечей не зажигают: экономия…

Страстная любовь к деньгам — занятие далеко не легкое. Гранде и по ночам не знает покоя. Малейший шум вселяет в него тревогу. К концу жизни Гранде «слышит, как зевает во дворе собака».

Жизнь семьи течет в механическом ритме, диктуемом скупостью. Мать не покидает своего стула на полозьях, стоящего возле окна, дочь сидит рядом. Здесь никогда ничего не происходит, если не считать появления в назначенный час торговцев скобяным товаром, веревками или мелким инструментом.

Эта пронизанная глубокой печалью жизнь выглядит столь жалко, что прибывший из Парижа кузен отказывается от намерения жениться на Евгении. Увидев «грязно-желтые закопченные стены этой клетки и шаткую лестницу с трухлявыми перилами», он решил, что «попал в курятник».

Что ж, тем хуже для Шарля, потому что после смерти отца Евгения унаследует семнадцать миллионов. Между тем именно Шарль как раз вполне мог бы эти миллионы успешно приумножить. Подобно брату Оноре Анри Шарль отправится в дальние страны и станет торговать «китайцами, нефами, ласточкиными гнездами, детьми и артистами, а ростовщичество поведет по-крупному».

После фиктивного брака с господином де Бонфоном, долго мечтавшим об этой выгодной партии, но вскоре умершим, Евгения будет продолжать жить той же жизнью, что при отце. Она вовсе не «мертвая душа». Но ей, ведущей дела и управляющей домом, не хватает жадности. И это равнодушие в конечном счете освобождает ее из плена золота. Евгения «движется к небесам в сопровождении кортежа добрых дел».

Бальзак мог бы ограничиться обсуждением вопроса о золоте, высказавшись от имени тех двухсот пятидесяти тысяч рантье и собственников, на которых Жорж Дюшен обрушил упрек в том, что они никогда ничего не покупают, а только копят. Но через образ Евгении, сумевшей войти в соприкосновение с миром сверхъестественного, Бальзак снял «проклятие золота».

Так в одной книге он рассказал нам и о яде, и о противоядии.

Осенью 1833 года Бальзак с головой окунулся в светскую жизнь. Семейство Жирарденов и барон Жерар устраивали в его честь званые вечера. Тьер, олицетворявший «полицейское министерство», оказывал ему знаки уважения. Россини приглашал на обед в обществе своей любовницы Олимпии Пелиссье…

17 ноября, в воскресенье, Бальзак испытал настоящий шок: в мастерской скульптора Теофиля Бра он увидел шедевр. «Младенец Христос, покоящийся на руках Пресвятой Девы, сам приоткрывает покрывало, под которым спрятано от мира сияние его света». Бальзаку показали гипсовую модель, и он сейчас же захотел получить скульптуру в бронзе. От себя он добавил двух ангелов и написал «Серафиту», эту историю предшествовавшей жизни, историю Евы и свою собственную, историю жизни, о которой они оба мечтали: «два существа, слившиеся воедино […], явление ангела в своем последнем воплощении, разрывающего бренную оболочку, дабы подняться к Небесам».

Бальзак снова и снова возвращался к своей излюбленной идее: искусство существует вовсе не для того, чтобы приукрашивать или драматизировать жизнь; оно и есть сама жизнь, рождающаяся в гуще созидательного труда. «Я работаю, как лев», — писал он.

Субботу 21 декабря Бальзак встретил в пути. 24-го он должен был прибыть в Женеву, где собирался показать госпоже Ганской рукопись «Евгении Гранде». По случаю Рождества Ганская, с которой он встретился на постоялом дворе «Арка» в Пре-Левек (О-Вив) подарила ему кольцо «изысканной и нежной красоты». Место встречи, эта «жалкая лачуга», в которой имелось всего одно помещение, напоминало хибарки «павловских мужиков». Как далеко отсюда до отеля «Корона», в котором Бальзак проводил время с маркизой де Кастри! Зато отсюда рукой подать до дома Мирабо, где Ева Ганская обитала со своими домочадцами.

До 25 января 1834 года, то есть долгих сорок дней, они строго выдерживали правила этикета. Приглашения отсылались на имя «маркиза де Бальзака», который, в свою очередь, отвечал «супруге маршала госпоже Ганской». Бальзак жил ожиданием, «опутанный печалями, словно тысячами паучьих нитей». Ганский ни на шаг не отходил от жены; в просторной гостиной дома Мирабо без конца толклись гости; во время непременных прогулок вокруг озера было принято шагать с высоко поднятой головой, не глядя вокруг, а госпожа Ганская — слишком заметная личность, чтобы попытаться хотя бы обменяться с ней улыбкой или хотя бы дежурной любезностью. Бальзак посещал светские приемы, на которых пестрое интернациональное общество собиралось вокруг будущего Наполеона III, пока что бравшего уроки математики и путешествовавшего под руководством своего дяди Жерома Бонапарта, бывшего короля Вестфалии. Здесь можно было встретить Мари д’Агу с ее любовником Ференцем Листом. Венгру было 22 года, и он был красив, как бог. Недаром его выбрала эта редкостная женщина, бросившая ради него мужа и детей.

Бальзак, увлекшийся вольнодумной литературой, умел говорить с особой убедительностью, ловко пересыпая речь словечками, заимствованными из Рабле, «офранцуженными» итальянизмами, ссылками на мифологию и образными выражениями. Он со знанием дела повествовал о «матрицах для отливки», «глыбодробителях», о птице «бенгали», всю жизнь поющей одну и ту же песню, о «правильной машине» или морском компасе.

Несмотря на все его таланты, знакомство с маркизой де Кастри принесло ему лишь «сатанинские удовольствия маленькой гусыни»: все эти легкие пожатия рук, небрежные поцелуи, мимолетные касания плеч… «Он целовал подол платья графини, ее ноги и ее колени, но… честь предместья Сен-Жермен требует, чтобы никто не проведал тайны тех будуаров, в которых от любви привыкли ожидать всего, кроме того, что способно вызвать любовь» («Графиня де Ланже»).

Госпожа Ганская не собиралась отказываться от этих привычных хитростей, однако в конце концов она все-таки уступила.

Настало 19 января. На 23-е Бальзак получил приглашение к графине Марии Потоцкой, одной из кузин Евы. Графиня знала Бальзака и не желала «мириться с заключением, на которое он себя обрек, лишая всех нас радости». Графине Потоцкой было 47 лет; Бальзаку она пообещала, что на вечере будет Клодина Потоцкая, однако та, которую называли «ангелом эмиграции» (за самоотверженную заботу о польских друзьях), так и не пришла.

Вечеринка едва не закончилась ссорой. Госпожа Ганская была им за что-то недовольна. Зато на этом же приеме Ганская открыла, каким неподражаемым рассказчиком может быть Бальзак. Она и не предполагала, что он способен так блеснуть в обществе.

Наутро 24-го его охватила хандра. Он объявил, что болен: «Я чувствую себя гораздо хуже, чем предполагал… Меня мучит неутолимая жажда». Весь день Бальзак томился скукой. Написал два предлинных письма. Прислала записку и Ганская, сожалея о резкости, высказанной накануне. Ближе к вечеру, в сопровождении мужа, она пришла его навестить. «Ловкий ход, — комментирует это событие Рене Гиз. — Официальный визит супружеской пары в какой-то мере должен был оправдать Ганскую в глазах служителей отеля „Арка“». Что касается господина Ганского, то его крайне удивило отсутствие каких бы то ни было признаков болезни у Бальзака. Госпожа Ганская с ним не согласилась. Она сочла, что после пережитых волнений Бальзак нуждался в утешении. Он отсылает ей записку за запиской, умоляя прийти, она позволяет себе высказать смутное обещание и немедленно получает от него ответ: «Любовь моя! Единственная моя! Я думаю только о тебе! Твое письмо… О, приди и возьми себе мою жизнь, потребуй, чтобы я умер, приказывай все, чего захочешь! Только не проси не любить тебя, не желать тебя, не мечтать о тебе!»