Граф Мирабо - Теодор Мундт

Тем временем со всех городских башен ударили в набат. Повсюду народные скопища принимали все более определенный и грозный характер. Все оружейные магазины были разграблены, и шумные, вызывающие, вполне вооруженные толпы народа двигались по Парижу. Число требующих оружия все увеличивалось. Громадная толпа катилась к Отель-де-Виль и ворвалась там в большую залу, где несколько избирателей города Парижа собрались на совещание с агентами общин о водворении спокойствия в Париже. Ворвавшейся толпе, с криком требующей оружия, обещают выдать имеющиеся в городском доме ружья и сабли, но толпа, не дожидаясь, находит сама склад оружия, выламывает двери, и каждый вооружается чем попало. В ту же минуту вдруг появилась необыкновенная фигура, занявшая по доброй воле оставленный солдатами пост часового у ратуши.

Это был исполинского роста человек, почти совершенно нагой, которого никто не знал и о котором никто не мог сказать, откуда он явился. На нем была только рубашка, ноги были голы и босы. Но через плечо было перекинуто ружье, держа которое он торжественно и с достоинством ходил взад и вперед на часах перед ратушей.

Мирабо и Шамфор, последовавшие и сюда за общим движением, с величайшим удивлением смотрели на это явление.

– Вот опять один из этих людей, которые в эти дни вылупились из яйца революции, а до сих пор как будто никогда не жили! – сказал Шамфор, устремляя почти благоговейный взор на незнакомца. – Смотри, Мирабо, с каким ужасающим спокойствием и величием этот голый человек держит ружье на плече. Право, это человек природы Руссо, народившийся из лона философов и сегодня взявший ружье, чтобы стоять на часах революции. Ты не рассердишься, если я перед этим великаном будущего встану на колени, чтобы поклониться ему?

– Это было бы не впервые, что творец преклонил бы колени перед своим творением, – возразил Мирабо. – Однако верь мне, Шамфор, с этими людьми вы ничего не сделаете. Народное бедствие, наряженное вооруженным привидением, становясь часовым на пороге будущего, есть лишь вестник несчастия. Я многому научился в эти последние дни, в том числе и тому, что никакого спасения нельзя ждать от республики. Никакой республики людей природы поэтому не будет, а будет лишь республика голышей. И этот обнаженный герой, перед которым ты хотел встать на колени, не что иное, как нищий. Я должен сказать тебе, Шамфор, твои статьи, которые ты теперь пишешь в «Меркюр», не нравятся мне. В них ты с дьявольскою утонченностью строишь воздушный замок республики и вот видишь уже перед собою одного из жителей этого замка. На нем нет штанов, а только рубашка и ружье, быть может, даже не заряженное.

– И так, действительно, дороги наши расходятся, Мирабо, – сказал на это Шамфор с оттенком грусти. – Сегодня, 12 июля, в Париже всего, быть может, десять республиканцев. Отсюда ты видишь, с каким слабым капиталом начинается дело республики. Но из него выйдет однажды большое дело, которое наполнит и соединит весь мир. Не брани же моего обнаженного парня! А затем прощай, Мирабо! Изучение нагого тела разлучает нас. А ты? Ты употребишь свою исполинскую божественную силу на портняжную работу, чтобы под расползающийся горностай подшить новую подкладку.

С этими словами Шамфор исчез. Казалось, что последняя проходившая мимо народная толпа всосала в себя друга Мирабо бесследно. Мирабо долго глядел ему в след, как бы остолбенев и погружаясь в свои печальные думы.

Начинало смеркаться. Усиливающиеся уличные волнения делались все более зловещими и ужасными. У прохожих собирали деньги для покупки пороха. Многие с факелами в руках бегали кругом, опрашивая каждого встречного, принадлежит ли он тоже к третьему сословию. Другие при свете же факелов читали летучие листки или афиши на стенах, в которых в резкой форме, иногда с примесью забавных острот, были изложены жалобы народа. Некоторые вооруженные группы, также с факелами в руках, наталкивались на Мирабо; в их грозных речах слышалось намерение поджечь главнейшие здания в городе.

Мирабо продолжал свой путь в известном направлении, решив остаться на ночь в Париже и возвратиться в Версаль, – что было нелегко, ввиду окружающих Париж войск, – лишь на следующее утро. Он поспешил добраться до маленького помещения на Монмартрской улице, нанятого для Генриетты и Коко, где он обыкновенно останавливался.

Страшное волнение охватило весь Париж. Колокола ратуши и церкви Богоматери били в набат без перерыва. Первая, только что организовавшаяся, гражданская гвардия разъезжала по улицам отдельными отрядами. Кое-где засветились в окнах огни, чтобы рассеять страшный, зловещий мрак в городе. К вооруженным гражданам присоединялась то здесь, то там французская гвардия с целью совместной охраны города. Временами слышались отдельные ружейные выстрелы, а за ними глухие крики о помощи. Париж походил на опасного больного, то терзающегося на своем ложе под властью диких видений, то испускающего вопли о своем мучительном состоянии.

К полуночи Мирабо добрался до дома, которого искал. Генриетта, не спавшая еще, с радостным изумлением, зарумянившим ее бледные щеки, вышла к нему навстречу. Очаровательным взором смотрела она на своего друга, которого с некоторых пор видала редко, лишь урывками, и страстно и благоговейно целовала ему руки. Прибежал и Коко, теперь уже семилетний мальчик, и с сердечными ласками был поднят кверху графом Мирабо. Тотчас же смело и горячо стал он жаловаться, что Генриетта не позволяла ему выходить из дому и принимать участие в постройке баррикады на углу улицы.

– И ты, мой друг, тоже хочешь строить баррикады против короля? – спросил Мирабо, шутя взяв за ухо маленького Коко. – Скажи на милость, что тебе сделал король? Разве в его царствование ты не мог к семи годам достаточно вырасти? Но ты будешь еще выше и крепче, если будешь любить своего короля. Понимаешь меня, Коко?

Генриетта, улыбаясь, просила прощения за своего маленького любимца. Только тут Мирабо заметил, что госпожа Нэра, глаза которой горели лихорадочным, изнурительным жаром, была нездорова серьезнее, чем уверяли ее последние письма. Боли в груди явно усилились, и это прелестное существо, сиявшее когда-то здоровьем и свежестью, теперь, видимо, таяло. Мирабо едва осмеливался крепче прижать к себе ее нежное, почти прозрачное тело; душу его стеснила глубокая печаль.

Он убедил ее теперь удалиться с Коко на отдых, уверяя, что в Париже в эту ночь ничего более опасаться не следует.

Они ушли, а Мирабо сел к письменному столу, чтобы все события сегодняшнего дня, очевидцем которых он был в Париже, описать в статье, предназначенной для издаваемой им газеты. Он испытывал особое удовлетворение, высказываясь об этих событиях с беспощадною откровенностью. Тут же обращался он к народу с предостережением, чтобы неотъемлемо принадлежащие ему права он не приносил в жертву слепому желанию разрушения и минутному действию мщения. Лишь под утро он немного задремал.

Через несколько часов Мирабо вновь поднялся и стал торопливо собираться обратно в Версаль. Прежде, однако, хотелось ему убедиться в положении вещей в Париже, чтобы иметь возможность сделать в национальном собрании необходимые предложения к устранению опасности.