Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Вскоре в кабинете появился Ягода.

– Негодяй… – (Троцкий), – беседовал с кем-то из Промышленной академии. Тот звонил ему из телефона-автомата. Договорились, что в день высылки выйдет на улицу вся Промакадемия…

Бедный Лев никак не мог понять, что теперь прослушиваются все его разговоры.

Коба слушал спокойно, равнодушно. Только глаза горели желтым огнем (что означало – пришел в бешенство). Поручил Бухарину:

– Позвони ему сегодня, Николай, и сообщи дату высылки, которую будто бы у меня выведал. – Коба назвал число. Выходило, что вышлют через неделю. – Так что у него будет время подготовиться, – усмехнулся он.

Когда Бухарин ушел, Коба сказал:

– Не верю Бухарчику. Ты, Ягодка, не оставляй его без внимания. Все они одним миром мазаны… Где живет балаболка?

– На квартире Белобородова. – (Белобородов – старый большевик, бывший глава Уральского Совета, организовавший расстрел царской семьи. Он до конца остался верным соратником Троцкого.) – Белобородов отправился в ссылку и оставил квартиру Троцкому. Троцкий там живет с сыном…

– Понятно, – кивнул Коба и обратился ко мне: – Высылать товарища Троцкого будем завтра. Ты участвуешь. Сделаешь и укатывай в свой Берлин. Проследи, чтоб обошлось без увечий. Иначе балаболка будет жаловаться на весь мир.

Это было ужасное поручение. Все-таки Троцкий – вождь нашей Революции. Но к этому времени уже повелось: Коба приказывал, я исполнял, и без обсуждений.

В десять утра мы пришли к квартире Белобородова. Позвонили в дверь, никто не открывал. Наружка сообщила: Лев не выходил из квартиры – он внутри.

Мы (трое чекистов и я) попросту разрубили дверь топорами и ворвались в квартиру.

В передней поджидал сын Троцкого. Он бросился на нас. В это время Троцкий выбежал из комнаты, пытаясь вырваться наружу.

Сына повалили на пол, один из чекистов держал его. Мы втроем управились с отцом. Троцкий оказался на удивление силен, разбил лицо одному из чекистов, наставил изрядно синяков и мне – он явно нарывался на ответ. Но мы выполняли просьбу Кобы, осторожно обращались с его лицом. Наконец он устал, и мы повалили его на пол.

Вчерашний вождь Революции лежал на полу, крепко ухватившись за ножку письменного стола! И мы тащили его по полу вместе с этим проклятым столом. Наконец отодрали, подняли на руки. На руках вынесли из квартиры.

Сын шел сзади, кричал что есть мочи: «Глядите! Контра насильничает над отцом Октября! Выходите! Не дайте совершится Термидору!»

Но никто из живших в доме (это были старые партийцы-руководители) не открыл дверей, Коба их уже выучил.

…В 1937 году почти все они лягут с пулей…

Мы с трудом несли Льва по лестнице, он бился, вертелся в наших руках. На улице все-таки выскользнул, упал на землю. Но опять подняли и вот так – на руках донесли до автомобиля. Там он сдался, сказал:

– Не надо, я сам.

Опустили на ноги. Тогда он повернулся, посмотрел на меня… плюнул мне в лицо и сел в машину. Что я мог сделать? Убить? Нельзя! Бить? Тоже! Ничего нельзя – только утереться. Я утерся.

Мы поехали на вокзал.

Вокзал и площадь перед ним были оцеплены милицией. Но народу перед оцеплением скопилось немного, только отъезжающие. Сторонники Льва поверили в дату, сообщенную Льву Бухарчиком.

В вокзал никого не пускали. Поезда были отменены. Один спецпоезд, ждавший Троцкого, стоял у перрона.

На перроне Великий Лев решил все повторить. Попытался упасть на землю – не дали. Опять понесли на руках – к поезду. Сзади шел сын и уже как-то уныло кричал:

– Товарищи! Смотрите! Гонят Троцкого! Гонят из родной страны! Отца великой Революции!

Но перрон был пуст, лишь несколько рабочих трудились на путях. Это были наши сотрудники, одетые рабочими-путейцами. Бедный сын Троцкого все надрывался, все орал им. Наконец один крикнул в ответ положенное:

– Иудушка Троцкий! Туда тебе и дорога!

Мы внесли Отца Октября в вагон. Состав тронулся.

Я только потом понял: в этот день она окончательно закончилась, горькая наша Революция. Я присутствовал при ее начале и теперь, благодаря Кобе, оказался при ее конце.

Сын Льва был прав: Термидор победил.

Его, кстати, Коба тоже расстреляет.

Весь 1929 год страна готовилась к декабрю – дню его пятидесятилетия.

Я работал тогда в Берлине. Читал советские газеты – бесконечные статьи о любимом Вожде. Заводы и фабрики включились в небывалое соревнование в честь наступавшего великого юбилея Вождя и рапортовали о невиданных успехах…

Кажется, в тот год его жена Надя приехала лечиться в Германию. У нее было что-то серьезное с желудком, и она отправилась на воды в Карлсбад.

Коба помнил слова Ильича: «Врачи-товарищи – ослы, надо лечиться у немцев».

По дороге в Карлсбад Надя остановилась в нашем торговом представительстве. В это же время приехала и моя жена, ей разрешили навестить меня (о жене я расскажу подробнее позже). Было решено, что я приду ночью в торгпредство встретиться с нею. Это не было опасно, мы тогда чувствовали себя по-прежнему вольготно в Берлине, где правили социал-демократы…

Торгпредство занимало виллу. Я появился после полуночи. Помню, была удивительно теплая ночь. В саду в свете фонаря увидел Надю и свою жену. Я стоял в тени огромного каштана, росшего у самого дома. Дерево загораживало меня от них… Я услышал поток жалоб обычно молчаливой, скрытной Нади. И такое одиночество было в этой ее откровенности с малознакомым человеком (хотя жена грузина и грузинка-жена – уже не чужие люди, тем более если мужья так похожи).

– Он и раньше был очень тяжелый человек. Мог обидеться и молчать четыре дня кряду, не объясняя почему. Однажды не разговаривал со мной неделю… Не догадаетесь, из-за чего… Я называла его на «вы». Он решил, что этим «вы» я подчеркиваю нашу разницу в возрасте. Очень тяжелый человек, – повторила она. – Сейчас стал попросту невозможен. Совсем не терпит возражений. Он так дружил с Бухарчиком. Теперь его ненавидит. Не разрешает мне с ним общаться, потому что тот посмел выступить против коллективизации. А ведь в стране голод… вы здесь ничего этого не знаете… От коллективизации погибли миллионы… Но он упрямо гнет свое… И всех, у кого другое мнение, готов теперь убить! – (Теперь? Да так было всегда!) – Бухарчик говорит ему: «При всех разногласиях мы с тобой старые друзья…» Он ему: «Ты про дружбу забудь. Мы тут не семейная артель – мы партия. Будешь бороться с линией партии – зашибем!» И такая ярость, бешенство… Николай Иванович часто бывает у нас, дети его обожают. Он привозил им ежей, однажды привез лисичку, всегда играл с ними… Недавно приехал к нам на дачу вечером, прогуливался со мной. В это время появился мой. Подкрался и, вынырнув из темноты, глядя в глаза Николая Ивановича, произнес одно слово: «Убью!»