Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Толстой отрицательно покачал головой.

— Мужчины только, — ответил он.

— Я бы лишь одним глазком посмотрела, — умоляюще произнесла Мария и поняла, что зря старалась.

— Люблю я тебя, крестница, — опять покачал головой Толстой, — да только дело-то уж весьма серьёзное...

И Кантемир поехал назавтра один в кремлёвский дворец. Едва он вернулся, Мария кинулась к нему с расспросами. Но больше всего интересовало её не то, что происходило, а как выглядит Пётр, каково его настроение и была ли на этом сборище Екатерина.

Екатерины не было — она ещё не совсем оправилась от родов: принесла наконец своему стареющему мужу маленького Петра.

— Зала огромная, народу битком, — рассказывал отец дочери, — царевича ввели так, будто охрана его не отходила от него ни на шаг. Он был бледен, в парадном кафтане и драгоценном камзоле, но без шпаги и без всяких знаков различия.

Пётр сидел на высоком стуле в окружении сановников, всех первых лиц государства, и угрюмо молчал.

Едва Алексей вошёл, как бросился перед отцом на колени.

— Что учинил ты, сын мой, перед всей Европой, перед всем отечеством? — горестно обратился к нему отец. — Понимаешь ли ты, что обесславил меня, всю Россию, честь свою отдал цесарскому императору?

Первые же слова Петра ещё больше обескровили длинное лицо Алексея.

— Прости, государь, — припал он лбом к ногам Петра, — виноват я перед тобой, перед всем народом, виноват, и нет мне прощения. Только и уповаю на милость твою, недостойный тебя, государь, сын, опозоривший седины отца...

Он долго ещё повторял слова покаяния и испрашивал прощения за все свои вины, молил о помиловании.

— Помилуй меня, государь, — бормотал он в слезах.

Пётр молча слушал покаянные речи царевича, внимал его быстрым и как будто от души сказанным речам.

Потом вымолвил тяжело и горестно:

— Помилую тебя лишь тогда, когда откроешь мне имена всех, кто присоветовал тебе бежать от отцовского догляда, да откажешься от отцовского наследия — негоже, чтобы такой непотребный сын взошёл на российский престол, коли хватило ума просить протекции в чужой стране, у чужих людей...

— На всё согласен, батюшка, — вновь забормотал Алексей, трусливо прикрывая голову руками, словно бы теперь, вот сейчас, должен сверкнуть топор палача. — И не надобно мне отцова наследия, отрекусь хоть сей миг, — плача, приговаривал он.

— Что ж, перед святыми иконами повторишь своё отречение, чтобы и святая церковь знала, что не я лишаю тебя наследия, а ты сам избрал это...

Царевич легко закивал головой, соглашаясь, и Пётр знаком велел ему подняться с колен.

— А теперь выйдем в другую залу, — сурово и громко сказал он, — там и откроешь мне имена своих советчиков...

Они скрылись в боковой двери, и всё собрание единодушно вздохнуло: кого-то оговорит царевич, страшились одни, кому-то выпадет царская пытка, а кто-то получит заслуженную награду.

Разные мысли бродили у всех, но никто не решался даже рта открыть, пока снова не появились в зале Пётр и Алексей.

— Теперь пойдём в Успенский собор — там тебя объявляли наследником, там ты и отречёшься, — всё так же сурово и безрадостно сказал Пётр.

Все услышали эти слова — слишком глубокой была тишина в зале...

Отец рассказывал, и Мария ярко представляла себе эту картину горестного отречения в Успенском соборе.

Не давая света, синели перед тёмными ликами святых лампады, колебались неяркие огоньки свечей, и вся тесная внутренность Успенского собора заполнена была золотыми кафтанами и камзолами с золотым шитьём, трёхцветными шарфами через плечо и горящей огранкой орденов.

На амвоне стоял на коленях царевич Алексей, бледный, с большими каплями пота на высоком лбу, и тихим голосом читал своё отречение, заранее написанное им.

— Сим отрекаюсь от наследия своего отцовского, — глухо звучал его голос, не отражаясь от стен, увешанных иконами, словно бился в тесном безвоздушном пространстве.

Пётр сидел в старинном кресле, ещё со времён Ивана Грозного устроенном сбоку амвона, и вместе со всеми, склонив к плечу мелко подрагивавшую голову, слушал голос нелюбимого сына.

Много лет стращал он Алексея этим отречением, много лет и царевич шёл к этой сцене и теперь, словно разрешаясь от тяжкой доли, плакал безмолвно, читая слова отречения.

Крестился истово, припадал к земле лысоватой головой с высоким лбом и жидкими косицами серых волос по сторонам бледного, будто мёртвого лица, поднимал голову и не глядел ни на кого, целуя золотой крест в руках митрополита.

О чём думал при этом Пётр, каковы были его чувства — одно волновало Марию, о нём беспокоилась она в тот момент, когда отец обрисовывал ей сумрачную сцену отречения. Наверное, разрывалось сердце от боли, что не сумел приохотить наследника к своей доле, к тяжкой доле работника на престоле, не сумел внушить с детства уважение к сану своему, если так легко предал, уехал, бросил на скандальные весы европейской молвы и свою честь, и честь отца, и честь родины...

А может, был равнодушен к теперь уже ненужному отпрыску, отрезал, как засохшую ветвь от плодоносящего древа? «Каким был Пётр?» — всё допытывалась она у отца и, не получая ответа — слишком сумрачно было в соборе, чтобы разглядеть выражение лица царя, — придумывала себе его быстрые взгляды и неизбывную горечь в больших глазах.

— Теперь будем собираться в столицу, — окончив свой рассказ, сказал Кантемир дочери, — тяжкая доля и мне выпала — судить да рядить царевича. А уж так царь не оставит его, начнёт дознаваться, и пойдёт раскручиваться нитка с клубка.

Как хотелось Марии увидеть Петра, заглянуть в его глаза, выразить ему свою печаль, сожаление, искреннее сочувствие, но понимала она, что даже минутки такой не сможет найти Пётр, чтобы успокоить её желание.

И неожиданно, приехал царь в дом Кантемира. Апраксин, Толстой, другие приближённые сопровождали его, как всегда.

Сердце у Марии замерло: нет, только не это, как может он, ещё не оправившись от такого горя, вспомнить о ней?

Но Пётр как будто и не заметил о сожаления на лице Марии.

Улучив момент, когда все его приближённые усаживались за стол, вышел с ней в узенький коридорчик и, не в силах сдержать желания, крепко обнял и расцеловал.

— Тосковал я по тебе, — коротко сказал он, — крушится всё, а под обломками ты — ласковая, свежая моя...

Он схватил её огромными ручищами, поднял, как пушинку, прижал к сердцу и большими шагами пошёл с ней на женскую половину. Она не билась в его руках, лишь прижалась щекой к его груди, внушительных размеров медная пуговица словно врезалась в щёку, и она откинулась, и жадно смотрела, смотрела на его постаревшее, морщинившееся лицо, и страстно жалела, страстно страдала вместе с ним.