Порода. The breed - Анна Михальская

Речь, кажется, действительно близилась к концу.

— Трудно передать нашу общую радость от встречи с очаровательным другом миссис Макинрей — мисс Анной, — вдруг услышала я. — Надеемся, что приготовленный в отеле Лохэлш сувенир будет напоминать ей в Москве о Шотландии. — Дэнис тряхнул головой, и в руках у него очутился поднос. С поклоном он приблизился ко мне, и я взяла с подноса коробку, наискось покрытую узким клетчатым шарфом.

— Этот шарф, сотканный по обычаю шотландских горцев, несет боевые цвета клана Макинрей, — и Дэнис вновь тряхнул напомаженными, но непокорными каштановыми завитками. По этому знаку одна из девушек сняла шарф с коробки и накинула его мне через плечо, как перевязь, скрепив фибулой.

— Вот так, на белой рубашке или блузке, в торжественных случаях носят боевой шарф клана. У нас боевые цвета — украшение праздника. Потому что для шотландцев битва есть праздник и торжество.

Все захлопали. Я скосила глаза на фибулу.

— Это герб клана Макинрей! — возгласила Мэй. — На гербе — рука, поднявшая меч, и девиз — «Infortitudine», «Непобедимость». О, Дэнис! Спасибо, спасибо!

Дэнис взял у меня из рук коробку, открыл ее и снова вручил. В коробке, желто-рыжий, как цветы bonny broom на горах, лежал, плотно прижав к себе черные клешни, тот самый краб, сухой и легкий.

Я никак не могла заснуть. Кажется, и вина было выпито на ночь много, как всегда в Стрэдхолл Мэнор, а сон все не шел. Стоило закрыть глаза, и я видела то золотого орла над черными скалами Острова Туманов, то шахматную доску полей под крылом самолета, то синие глаза Мэй — вот она идет ко мне со строгим лицом, и черные камни перекатываются под ее ногами с шорохом и глухим стуком.

С тех пор, как я узнала, что отца я больше никогда не увижу — и не по своей воле, и не по его, — то есть что произошло нечто такое, с чем во взрослом состоянии я еще ни разу не сталкивалась, нечто необратимое, непоправимое и неизменное, нечто вечное, но притом только мое, личное, близкое, — я, закрыв за собой дверь спальни в Стрэдхолл, впервые осталась одна. После долгого пути на машине в Глазго через горы, прощанья с Мерди в аэропорту, где я, вовремя спохватившись, подарила ему на память гигантские ножницы, завалявшиеся в Валиной сумке, после перелета в Стэнстэд, переезда в Стрэдхолл и ужина с Мэй и Ричардом, — после всего этого я наконец впервые осталась одна.

Ах, именно в эту ночь Ричарда я бы не отпустила. Хотя еще там, на черной горе острова Скай, высокое напряжение страсти ушло, и руки перестали дрожать, и глаза заволакивала пелена слез, а не желания. Но я так привыкла к Ричарду. Прошло всего два дня, подумала я, и это имя уже не кажется странным.

Я села, опершись на подушки, и зажгла лампу у изголовья. Дерево шкафа и комода отливало красным, как шерсть ирландского сеттера. Высокие окна были задернуты цветастыми шторами. В круг желтого света попадала только рамка с сертификатом Жокей-клуба: Дункан Макинрей, за заслуги…

Я вспомнила, как еще неделю назад, на заднем сиденье машины, смотрела украдкой в затылок Ричарду, и даже этого избегала — так было безнадежно далеко все это близкое, новое: чужая земля, чужие люди, какие-то земли, дома и поместья… Всего несколько дней — и за это время в автомобиле, в самолете мы просидели рядом — бок о бок, бедро к бедру — куда больше тысячи миль. А расстояние между нами сократилось на тысячи космических лет. Да и кто был мне сейчас ближе? Никто, — честно ответила я. Как бы мне этого ни хотелось — нет, никто. Никто. Правда, и в этой близости немного космоса осталось — так, на пару-тройку тысячелетий.

Но ведь я решила. И впервые решила от решения не отступать. Мне представилось: вот утром мы с Ричардом спускаемся на кухню — и как усмехаются портреты на лестнице… Как смотрит девочка и даже белая собака у ее ног: ну что ж, так мы и думали… Чего еще ждать от этих русских авантюристок? Никогда им не носить таких крохотных узких туфелек из красного атласа, а главное — никогда не смотреть вниз, на собственные туфельки, из резной золоченой рамы.

А потом: глаза Мэй — ах, Анна, как я за вас обоих рада… И все-таки вчера я любила тебя больше. Нет, нет, конечно, не из-за этого…

А вслух: — Анна, дорогая! Пока мы были в Шотландии, накопилось так много дел, так много! Пойду-ка я поработаю в офисе… Давно пора. Да и Энн, наверное, заждалась…»

И глаза Энн — так, состоялось… Прекрасно, это именно то, чего я хотела. Только вот… А вдруг… Жаль, оказывается, я надеялась на чудо. Что ж, чудес не бывает. Пора бы знать — уж восьмой десяток, а все дитя. Бедная я. Бедный мой мальчик — влюблен по уши. Она — нет. Боюсь, я идеализировала этих русских. Эта рыжая слишком хороша, чтобы быть порядочной женщиной. Пусть он женится, если хочет, только не сию минуту. Остынет — подумает. Впрочем, если она так себя повела, так это к лучшему. Остынет. И думать не придется.

И вслух — Доброе утро, dears! С приездом. Добро пожаловать, Анна. Я думала только о вас. Все эти дни думала… Как вам понравилась Шотландия? Надеюсь, больше, чем Англия? Как-то ближе русской душе, верно? Не пробудила в вас ностальгию, нет? Ричард, отец ненадолго задерживается. Совсем ненадолго. Как жаль, что Анне уже не удастся с ним познакомиться — в этот приезд, я хочу сказать…

И вот сейчас, одной в желтом круге ночного света, в затихшем огромном доме, мне стало страшно. Я-то, я о чем думаю? Пустые, тщетные волнения. Ярмарка тщеславия. Ну их, этих англичан и эту чужую прекрасную страну. Я ведь теперь не одна — с отцом.

И слезы хлынули. Я плакала молча, с открытыми глазами. Слезы текли и текли — счастливые, сладкие слезы любви, они лились, прозрачные и чистые, не застилая, а все проясняя взгляд, вымывая изнутри, из самой глубины, горечь лет, прожитых без отца — всю боль прошедшей без него взрослой жизни. Я снова не отделяла себя от него — мы были, как всегда — как прежде и теперь навсегда, — вместе. Одиночество кончилось. Кончился страх.

Но я все плакала — над нами обоими, заблудшими, не нашедшими своего пристанища, своего притина — ни в городе, ни в деле, ни в судьбе… Над нами — счастливыми только на полевой дороге, на тропке в лесу, только под открытым небом, на высоком речном берегу и у ручья, тихо трепещущего в зарослях… Отщепенцы, изгои — нет, не было и не будет нам нигде такой свободы, такого приволья. Такого пути — без цели, без конца, без возврата… Нет, не в городе нам бы жить — в деревне. А как в российской деревне проживешь? Тогда? Теперь? Потом?