В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель

– Если подумать, можно и на дерево такие же повесить, – говорит она, обращаясь к Михаэлю, когда мы с ним втроем наряжаем елку в гостиной. – Что хорошего в этих вонючих свечках? Они опасные, между прочим.

– Оставь свои американские штучки, – раздается в ответ откуда-то со старой стремянки. – На настоящем дереве должны быть настоящие свечи!

– Лично я не заказывала настоящего дерева! – недовольно ворчит Глэсс. – Как по мне, мы каждый год прекрасно обходились нашим пластмассовым, правда, Фил? Можно спокойно достать его из подва…

– Передай мне дождик, пожалуйста, – перебивает Михаэль и смеется. – Мне кажется, такими темпами на ужин нас ждет одинокий гамбургер.

– На ужин будет курица с картошкой, – задрав нос, отвечает Глэсс, передавая требуемый дождик. – Если, конечно, еще не вся курица в магазине закончилась и Гейбл не придет с пустыми руками.

Я не мог поверить, когда Диана сказала, что пойдет в магазин вместе с дядей. Но все же это вполне укладывается в изменения, с ней происходящие, – в то медленное превращение, которое я наблюдаю последние недели и месяцы. Диана стала значительно более открытой и мягкой.

– О, Майкл! Это прекрасно!

Глэсс сияет, как двухметровая наряженная елка. Раньше она никогда так откровенно не радовалась подобным вещам. Она взбирается по стремянке и целует Михаэля в щеку.

– Подожди, я еще пока свечи не зажег – вот тогда у тебя глаза будут размером с этот шарик. Электрические свечи, чего только не придумают! – он трясет головой, выказывая свое непонимание.

– Ну хорошо, хорошо, Фил, ты не поставишь опять пластинку? Ту, которая…

– Я знаю.

Под неумолкающего Бинга Кросби и подозрительные звуки, которые издает Глэсс, пытаясь ему подпевать, я расставляю по комнатам вазочки с печеньем, неизмеримыми запасами которого снабдила нас Паскаль. В камине пылает огонь. Михаэль разложил перед ним апельсины и еловые лапы, и весь дом теперь пахнет, как лавка со специями. Единственное, чего не хватает, – это подарков. В этом году все решили, что обойдемся без них. Даже Гейбл на этот раз прибыл с пустыми руками – тем лучше для меня. Я чувствую какую-то зависимость от этих рук. Не знаю, что и как он делает, но когда обнимает меня – что за день он проделывает много раз, – мне становится легче на душе. Впервые я начинаю понимать, как много должно значить для Глэсс присутствие Михаэля рядом.

Когда Гейбл с Дианой возвращаются, нагруженные сумками с продуктами, Глэсс запирается на кухне наедине с несчастной пернатой жертвой. В итоге, разумеется, никакого шедевра, но на курицу вполне можно смотреть и ее очень даже можно есть.

– Неплохо, – с набитым ртом сообщает Михаэль.

– И только?

– Потрясающе. Лучшая курица, какую я когда-либо ел.

Он смеется оттого, что Глэсс начинает бросаться в него картошкой. Ему бы никогда не пришло в голову открыто критиковать наш скромный праздничный ужин. Он потрясающе чувствует границы чужого личного пространства – так, что этому можно только позавидовать. У меня с болью сжимается сердце, потому что я вспоминаю Кэт – в этом отношении полную ему противоположность.

Его глаза светятся и отражают свет зажигаемых на елке свечей. Каминная зала наполняется теплым, золотистым светом, но это ничто по сравнению с тем, как сияет Глэсс, буквально освещая все вокруг себя. Она подходит к Михаэлю, обнимает его, и они целуются, пока нам не становится стыдно на них смотреть. В соседней комнате все еще пиликает «У-у-уайт Кри-ист-ма-ас…», и я невольно задумываюсь над тем, где разыскать этого Бинга Кросби, чтобы наконец свернуть ему шею.

Усевшись перед камином – мы с Дианой на принесенных с кухни стульях, Глэсс, Михаэль и Гейбл на старом продавленном диване, – мы слушаем все новые и новые, новые и новые истории о морских приключениях: о безнадежности бедняков, живущих в калькуттских трущобах, о нищете и голоде на маленьких островках посреди Тихого океана, названий которых я даже не слышал, об ужасах гражданской войны в Юго-Восточной Азии, прокатившейся по ней как чума, разнесенная крысами. О гибели многочисленных народов и цивилизаций, порабощенных захватчиками, много веков назад приплывшими с берегов Европы, чтобы присоединить новые земли к владениям могущественных монархов и глав малоизвестных новых государств. В первый раз за всю жизнь он говорит об этом – в первый раз допускает мысль, что жизнь его вовсе не похожа на скольжение мимо утонченной красоты черных коралловых рифов или на вкус сушеного морского конька.

Когда все пошли спать, я достаю подарок, который оставил мне Николас, и усаживаюсь перед тлеющими углями камина, из которых то там, то тут по-прежнему вырываются маленькие язычки пламени, и их мерцание отражается в дождике и темной глубине елочных шаров. Он тяжелый. Вот уже несколько дней я терзаюсь любопытством и не один раз уже чуть было не открыл его, но почему-то всякий раз меня останавливает слово, которое взял с меня Николас, – открыть подарок, сидя под деревом, не раньше наступления Рождества. Я опускаюсь на колени перед камином и дрожащими пальцами разрываю бумагу.

Это книга с пустым корешком – переплетенная то ли Николасом самим, то ли кем-то другим. Тридцать шесть историй, две из которых мне уже знакомы. Я быстро листаю, проскальзывая взглядом по страницам, вырывая из машинописного текста отдельные предложения, заголовки, слова. Музей потерянных предметов оживает перед моими глазами.

Крылья бабочки.

Нож, который порезал себя самого.

Корабль без…

Я захлопываю книгу, но, подумав, открываю ее снова, вырываю листок за листком и бросаю в теплящееся пламя камина. Языки огня задумчиво лижут черные буквы и белые поля, пока отдельные страницы внезапно не вспыхивают, ярко блистая и корчась, будто от боли, перед тем как рассыпаться в прах. За спиной раздается шорох; я вздрагиваю.

– Не спится?

– Нет.

– Мне тоже, – Диана подсаживается ко мне рядом, склоняется над пламенем и указывает на последние страницы, распадающиеся на помертвелые, почерневшие части. – Что это было?

– Николас.

– Твой рождественский подарок?

Я молча киваю. Диана обнимает меня за плечи, я плачу и, успокоившись, начинаю говорить, говорить, и так мы сидим у камина, обнявшись, пока не угаснет последний огонек.

Наутро приходят Тереза и Паскаль. За считанные секунды Визибл наполняют их возмущенные крики и пронзительный смех. После того как они решают приготовить рождественского гуся с изюмом и яблоками, кухня напоминает поле битвы, зато на столе воцаряется великолепный ужин из пяти блюд, и Глэсс, прекрасно понимая, что на таком фоне ее вчерашняя курица блекнет, без малейшей зависти первая выражает свое восхищение. Правда, не по поводу самого гуся.

– Несчастное животное, – говорит она, скептически оглядывая запеченную тушку, которая с распростертыми крыльями лежит на блюде, выставив напоказ поджаристую, хрустящую коричневую корочку. – Такое сальное и такое дохлое, фу!