Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Однажды в сарае с машинами я мастерил катапульту, металлический макет, и один рычаг, кусок арматуры, отлетел и чуть не снёс мне полголовы. Меня хватились к ужину и нашли в сарае в луже крови. Я жил с постоянной виноватостью за её смерть – может, поэтому у меня и не получается с женщинами. Мой врач говорит, что я не познал материнской любви. Что с десяти лет жить без мамы ребёнку трудно. Но мои сестры вполне нормальны. И что я не оплакал её смерть как было бы надо – проститься, чтобы жить дальше.

Надин была на десять лет старше меня. Она приехала к приятельнице в нашу деревню на море, на летние каникулы. Она работала учительницей, как ты знаешь. И, наверное, поэтому, даже такому несообразительному ученику, как я, смогла донести, что я ей нравлюсь. Это было чудом. Никого после неё всерьёз у меня так и не было.

В каждой большой семье есть свой «странный дядюшка». В нашей это я.

Потом появился интернет, и я получил доступ в другую жизнь. Мне нравится немного программировать. Иногда в интернете общаюсь с женщинами – или с теми, кто называет себя так.

У нас все знают: если случилось что-то с компьютером, надо нести его в булочную. Чаще всего я могу быстро устранить поломку.

Дада, краем сознания удерживая руку Марин в своей руке, откинулся на спинку стула и внимательно слушал. В голове творилось такое, что анализировать можно будет не раньше, чем завтра. Поэтому, по длинной паузе поняв, что Ловец закончил свой монолог, он, на удивление владея собой, спросил:

– Надо ли понимать, что ты хочешь сообщить мне, что ты мой отец?

– Да.

– А как тебя зовут, сообщить не хочешь?

Ловец в недоумении задрал брови и покачал головой:

– Ну вот, видишь, такой вот я мудак. Марк, меня зовут Марк.

Пока новый приглушённый голос произносил свои признания короткими фразами, множество мыслей пронеслось в голове Дада.

– Я правильно понимаю, что спать мне сегодня не придётся?

– Ну. Можешь и не спать. Конечно.

– Давай тогда нажрёмся?

– Можно.

И Марк, наклонившись, вытащил из бумажного пакета ещё бутылку вина.

– Ты что – знал, что я предложу нарезаться?

– Нет. Думал, когда ты меня прогонишь, выпить у себя.

Беда любого настоящего признания, каким бы глубоким и полным оно ни было, в том, что оно всё равно ничего не может изменить в прошлом. Даниэль, 25, и Марк, 56, выпивая сентябрьской ночью впервые в жизни вместе, посматривали друг на друга искоса, когда второй отворачивался или задумывался.

В старости множество неожиданностей, безусловно, – достаточно посмотреть на бедолагу Лью Третьего. Кстати, очень даже похожего на множество стариков: облезших, едва сидящих на веточке и продолжающих шептать стене, что они лучше всех.

Но мадам Виго давно вошла со своим возрастом в выстроенные отношения, обустроила их и стала учиться – и преуспела! – стареть, основывая ощущения от этого непростого процесса на фундаменте философского отношения к жизни под надёжным куполом религии.

И потому, если её что и беспокоило, то, увы, возможная утрата интеллекта и памяти, и она для поддержки головы в пригодном состоянии без устали выполняла рекомендованные её врачом и геронтологами в бесплатных женских журналах бесхитростные, но обнадеживающие упражнения: читала, телевизор смотрела очень немного, разгадывала кроссворды и гуляла новыми маршрутами. По своему району, конечно, и всё равно это было отрадой: трудно изобрести совсем уж новую дорогу, когда прожил здесь почти всю жизнь.

И крикливая молодёжь почти совсем не раздражала и не возмущала её. Даже когда однажды мальчики в сквере едва не снесли ей причёску баскетбольным мячом! Слава богу, что не голову; она просто поправила укладку и услышала, как растерянная одинокая няня на скамейке рядом с ней кричит в телефон: «Послушай! Я пришла, а никого нет! Что? А, да? Ну, хорошо. А то я уж решила, что няньки бастуют, а я и не знаю!»

Всё это вместе – непочтительный мяч, услышанная реплика из сериала соседней с ней жизни, солнце в душистом сквере Монтолон и похожие на слонов старые деревья перед глазами – пока вызвало только её улыбку.

Из чего мадам Виго заключила с облегчением, что всё ещё неплохо.

Поэтому, когда невозможная встреча с Маню погожим деньком в самом конце весны смела всякую размеренность этой давно одинаковой, как линия метро, жизни, мадам Виго захлестнули сложные чувства.

С одной стороны, она ликовала.

Натурально: была готова прыгать на одной ножке от радости! Но давний артрит, и трость Антуана в темноте гардероба, всегда готовая прийти на подмогу, и расплата в виде боли и, главное, невозможности выйти из дома останавливали её. Поэтому в особенные приступы какого-то истерического счастья она вместо прыганья сжимала кулачки и, скрестив руки на груди, запрокидывала голову в небо с блаженной улыбой.

Иногда её охватывал такой восторг, что она не могла заснуть до самого утра и, как в самой ранней юности, считала часы и минуты, поглядывая на циферблат наручных часиков, специально для этого даже включая свет: до встречи оставалось всё меньше, скоро можно будет вставать и собираться к Нему!

С другой стороны, будучи человеком довольно трезвым, ни капли никогда прежде не склонным ни к какой сказочной мистике, кроме, разумеется, Пасхи, она замечала, что под воздействием разговоров с Маню нет-нет да и начинает верить в Карусель. В Карусель и её невозможные возможности…

– Ну хорошо. Ну предположим, что так оно и есть. По каким-то неведомым французскому правительству причинам в Париже существует Карусель, при помощи поворотов которой можно вернуться в любое, не ограниченное ничем и никем время, в любой исторический период! И исправить то в своей истории, что почему-либо по сей день болит. Можно прожить другую жизнь! Невероятно!

Она не отдавала себе отчёта в том, что, лёжа летней ночью в их с Антуаном маленькой спальне, вытянув поверх одеяла руки и вытаращив глаза в полную темноту, она обсуждает изумительные фантастические возможности Карусели именно что с Антуаном и Лью, а вовсе не с Эммануэлем.

Изо дня в день и из ночи в ночь так и сяк обдумывая и рассматривая всё новые подробности, которые без устали сообщал ей Маню, мадам Виго и сама не заметила, как стала сомневаться в существовании Карусели всё меньше, а убеждаться в её таинственных возможностях всё больше.

Собственно, как сам Маню вдруг вышел из провала во времени и, стряхнув с себя лета без неё прожитой жизни, сейчас уже в её глазах представал великолепным, как в год их знакомства, и занял своё место, и стал настоящим, живым, появившись из небытия прошлого. В каком-то смысле Маню был чудом не меньшим, чем Карусель, о которой он рассказывал и которой служил.

Да и ей ли вообще, в чьей жизни было чудо вовсе невероятное и невозможное, не верить чужим чудесам?