Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Едва я успел снять трубку, как Маяковский стремительно шагнул ко мне и сделал повелительный жест рукой, означавший приказание, прежде чем ответить, прикрыть телефонную трубку, что я и сделал.

– Кто звонит? – спросил Маяковский.

– Сейчас узнаем.

Дальнейшее происходило так: я спрашивал, кто говорит, закрывал трубку ладонью и вполголоса сообщал Маяковскому имя звонившего, а он, несколько мгновений подумав, утвердительно или отрицательно, но чаще отрицательно кивал головой. Иногда прибавляя при этом что-нибудь вроде: "Пусть приходит " или «А ну его к чёрту», а то ещё и значительно похуже, после чего я покорно говорил в трубку: "Я сегодня вечером занят " или "Приходите"».

Через какое-то время в передней раздался звонок, и, по словам Катаева, послышался:

«Шум голосов. Вспыхнул свет. Восклицания. Всё изменилось. Ещё звонок. Ещё восклицания. Стали подваливать выбранные Маяковским гости».

Кому больше верить – Роскину или Катаеву – сказать трудно. Возможно, и тот и другой подробности подзабыли (к тому времени, когда принялись писать воспоминания), и поэтому в их рассказах происходившее выглядит немного по-разному.

Владимир Роскин:

«К этому времени, часам к девяти с половиной, пришли Олеша и Катаев. В столовой стали накрывать на стол».

Валентин Катаев (в «Траве забвения»):

«Что же было потом? Обычная московская вечеринка. „Заглянули на огонёк“. Сидели в столовой. Чай, печенье. Бутылки три рислинга. Как большая редкость – коробка шоколадного набора: по краям бумажные кружевца, а в середине серебряная длинногорлая фляжечка ликёрной конфеты. В виде экспромта, забавного курьёза: остатки от обеда – миска вареников с мясом, которые ещё больше подчёркивали случайный характер вечеринки, её полную непреднамеренность. Сидели тесно вокруг стола. Стульев, конечно, не хватило. Мы с Маяковским рядом на большой бельевой корзине, покрытой шкурой белого медведя».

Владимир Роскин:

«Позвонив предварительно по телефону, приехали после бегов Полонская, Яншин и Ливанов. Пока готовился ужин, Олеша и Катаев, заметив настроение Владимира Владимировича, всё время подшучивали над ним… Но Владимир Владимирович был молчалив, мрачен, лишён остроумия».

Полонская описала внешний вид Маяковского:

«Он был очень мрачный и пьяный. При виде меня он сказал:

– Я был уверен, что вы здесь будете!».

Это утверждение Вероники Полонской вызывает всё тот же вопрос: кому верить – ей или Катаеву? Ведь ему показалось, что Маяковский совершенно трезв. И Павел Лавут, знавший Маяковского очень хорошо, убедительно свидетельствовал:

«Маяковский на публике говорил: “Вино я всосал с молоком матери – родился среди виноградников и пил его, как дети пьют молоко”…

… водки не признавал, разве что изредка, за компанию или в торжественно-новогодние дни».

Впрочем, и Катаева Владимир Владимирович тоже тогда удивил, и в «Траве забвения» появился эпизод:

«Маяковский… был совсем не такой, как всегда, не эстрадный, не главарь. Притихший. Милый. Домашний.

– Владимир Владимирович, хотите вареников?

– Благодарю вас.

– Благодарю вас да или благодарю вас нет?..

Однако в этот вечер Маяковского как будто подменили. Он вежливо отвечает:

– Да, благодарю вас».

То, что Маяковский был чрезвычайно мрачен и, как показалось Веронике, ещё и основательно пьян, конечно же, её не обрадовало. К тому же она была задета тем, что нарушено данное им же самим обещание – два дня не встречаться.

Владимир Владимирович был тоже очень недоволен – ведь Вероника в очередной раз обманула его: говорила, что не пойдёт к Катаеву, а сама пришла.

И оба принялись возмущаться.

У всех остальных настроение было приподнятое, весёлое.

Валентин Катаев:

«Молодой Борис Ливанов, в те времена ещё подававший большие надежды, красавец-актёр ростом почти с Маяковского, ну, может быть, на два пальца ниже, обаятельный простак и герой-любовник, уже хлебнувший сладкой отравы сценического успеха, весельчак и душа-парень, жаждал померяться остроумием с Маяковским и всё время задирался, подбрасывал ему на приманку едкие шуточки, однако безрезультатно. Маяковский отмалчивался.

Не отставал от Маяковского и молодой Яншин, тоже уже знаменитый на всю Москву, прославившийся в роли Лариосика в наимоднейшей пьесе Булгакова «Дни Турбиных», – тоненький, немного инфантильный, мягко ритмичный, полный скрытого мягкого юмора, не лишённого, однако, большой доли сарказма. Такому – палец в рот не клади, не доверяй его детской улыбке!»

Давая на следующий день показания следователю, Полонская сказала (орфография протокола):

«…он стал ко мне приставать на виду у всех и разговаривать; я ему отвечала неохотно и просила чтобы он ушел. На это он мне ответил что-то грубое вроде „идите к чорту это мое дело“. В квартире находились: КАТАЕВ, его жена, я с мужем, ЛЕВАНОВ и еще двое мужчин, которых я не знаю».

В написанных через восемь лет воспоминаниях ту же ситуацию Полонская представила немного иначе:

«Мы сидели за столом рядом и всё время объяснялись. Положение было очень глупое, так как объяснения наши вызывали большое любопытство среди присутствующих, а народу было довольно много. Я помню Катаева, его жену, Юрия Олешу, Ливанова, художника Роскина, Регинина, Маркова».

Все, кто находился в комнате, стали прислушиваться к словесной перепалке Маяковского и Полонской. А Яншин и вовсе «явно всё видел и готовился к скандалу».

И вдруг…

«…у Владимира Владимировича вырвалось:

– О господи!

Я сказала:

– Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает господа!.. Вы разве верующий?

Он ответил:

– Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!..

Эта фраза записана мною дословно. А по тону, каким была она сказана, я поняла, что Владимир Владимирович выразил не только огорчение по поводу моей с ним суровости».

Валентин Катаев (в «Траве забвения»):

«Память моя почти ничего не сохранила из важнейших подробностей этого вечера, кроме большой руки Маяковского, его нервно движущихся пальцев – они были всё время у меня перед глазами, сбоку, рядом, – которые машинально погружались в медвежью шкуру и драли её, скубали, вырывая пучки сухих белых волос, в то время как глаза были устремлены через стол на Нору Полонскую – самое последнее его увлечение, – совсем молоденькую, прелестную, белокурую, с ямочками на розовых щеках, в вязаной тесной кофточке с короткими рукавчиками – тоже бледно-розовой, джерси, – что придавало ей вид скорее юной спортсменки, чемпионки по пинг-понгу среди начинающих, чем артистки Художественного театра вспомогательного состава…