Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

И вот Борис сидит рядом с носилками и рассказывает, кто уцелел, а кто погиб, и говорит, что, по слухам, сегодня ночью опять пойдут эту проклятую высотку штурмовать, а сам думает, насколько просто было бы сейчас спросить и про городских девушек, и про университет, и про что еще он хотел спросить только позавчера, – все легче спросить, чем Михал Константиныч, а вы зачем Егорова? И Борис рассказывает новости и мнет в руках пилотку, а поезд отойдет через десять минут, и надо что-то решить, а Борис все никак не может и презирает себя за трусость, и тут Михал Константиныч шепотом говорит: Наклонись, и Борис нагибается, и раненый в самое ухо шепчет: Мне сказали, он под меня роет. Он бы меня посадил завтра, если бы не я его вчера, а потом берет Бориса за руку и добавляет: Никому не говори, не надо, – и Борис думает: вот ведь, звучит как цитата из довоенного фильма, какого-нибудь шпионского, и становится легко на душе, потому что он как-то сразу верит и смотрит вслед носилкам, которые грузят в поезд, а потом идет вдоль дороги к себе в часть, солнце светит, трава зеленеет, третье лето войны.

(Те трофейные часы, думает Маша, до сих пор у Никитиного отца. Дед после ранения так и не вернулся на фронт, демобилизовался, врачи сказали: отвоевал свое, хватит уже! – и вот так мой свекр и появился на свет, в 1945 году, через несколько месяцев после победы.)

Высоту ночью они все-таки взяли: артиллерия ударила когда надо, штурмовики, панцирная пехота, ворвались первыми, за ними следом – просто пехота, и Борис среди них, крича: За Родину! За Сталина! Ура! – готовый убивать и умереть, и на этот раз не умер, и в следующем бою тоже, и так целый месяц, а потом была атака, волна за волной, то в немецких, то в наших окопах, и мы отступали как раз, ему перебило обе ноги пулеметной очередью, не сразу поняли, что он остался, потом кто-то дернулся назад – не то Петр из Ленинграда, не то Николай из Уфы – нет, поздно уже, не вернуться.

Тогда Борис сполз в окоп и какое-то время отстреливался, прикрывал своих, пока не кончились патроны, а потом достал гранату, стал ждать и, когда фрицы ворвались в окоп, рванул кольцо, хотел крикнуть: За Родину! – но не успел.

После взрыва не осталось от Бориса ни сапог, ни партбилета, ни петлички, ни лычки, ни писем от любимой. Нет у Бориса могилы – ни звезды, ни таблички, ни креста. Не нашли его тела: разбросало его по четырем частям света – на север, юг, восток и запад.

На севере теперь – Стадион. Бегут по кругу марафонцы, гоняют мяч футболисты, мечут копье атлеты. Девушки красивые сидят на трибунах, смеются, аплодируют, едят мороженое.

На юге – Университет. Учатся там парни и девчата, изучают Физику, Химию и Математику, чтобы лучше строить Трактора и Танки, лучше пахать землю, лучше защищать. А когда звенит звонок, сбегают по главной лестнице, спорят, смеются, шутят. А если есть влюбленные – те целуются.

На востоке – Фабрика. Приходят к новым станкам рабочие, делают Детали, собирают Трактора, чтобы пахать землю, и Танки, чтобы землю защищать. Обедают в чистой аккуратной столовой, там на первое – суп, на второе – мясо, а на третье – компот.

На западе – Электростанция. Гудят провода, вращаются турбины, ходят Инженеры, следят, чтобы хватало Электричества самым далеким деревням и поселкам, чтобы даже ночью горел всюду Свет, дарил людям тепло и радость.

А там, где погиб Борис, – там Парк. Приходят в Парк матери, молодые, красивые. У кого дети маленькие – те с колясками, у кого постарше – за ручку ведут. Дети играют в песочнице, катаются с горок, по лестницам лазят. Вырастут – пойдут на Стадион, в Университет, на Фабрику, а потом придут сюда в обнимку, парами, мальчики и девочки, чтобы в самом глухом углу парка – целоваться. А когда состарятся – придут стариками и старушками, будут кормить голубей, смотреть на детей, на влюбленных, на молодых матерей.

Стадион – это ноги Бориса, Университет – голова, Фабрика – правая рука Бориса, Электростанция – левая.

Парк – это сердце Бориса.

И пока работает Электростанция, пока ходят люди на Стадион и Фабрику, в Университет и Парк, не распадется тело Бориса, будет хранить людей его Любовь и его Сила.

Старики говорят: придет день, зарастет травой Стадион, закроются двери Университета, замолчат станки на Фабрике, выключат Рубильник на Электростанции и поставят охрану у ворот Парка. Тогда распадется тело Бориса, расколется земля, грянет Взрыв и спустится на мир Тьма.

А что будет дальше – не знает никто.

Что такое мужская дружба? Это когда встречаешься редко, но выпиваешь много. Или – встречаешься часто, но говоришь честно.

Выпивали мы с Костей мало. Пить с Костей неинтересно. Обычно он берет бутылку какого-нибудь шато-что-то-там за четыреста евро и предлагает оценить букет. Да, Костя, в самом деле – прекрасное вино. Нет, без дураков прекрасное.

Особенность прекрасных вин еще и в том, что ими совершенно не тянет напиваться.

Выходит, последний раз мы пили где-то год назад – когда он про айсберг рассказывал и мы девок на улице снимали. А обычно мы не пьем, а разговариваем.

О чем говорят мужчины? Прежде всего – о работе.

– Давай я расскажу, – говорит Костя, – что тебе нужно делать дальше. Вот к концу года ты выйдешь на оборот порядка семисот тысяч. К концу следующего увеличишь его в полтора раза. Прибыль у тебя какая? Ну, я так и думал. Можно вполне нормально жить. Но на развитие толком не хватит. А если взять еще столько же, то можно нанять нормальных сейлов, сделать рекламную кампанию, узнаваемый бренд. Зачем? Просто через три года, когда тебе все это надоест, ты сможешь продать компанию.

– Да пока мне все это ужасно интересно, – говорю я. – Мне совершенно не хочется ее продавать. Представляешь, ко мне обратились люди из Киева: спрашивают, не хочу ли я открыть у них филиал.

– Вот и открой. С филиалом даже лучше продавать. Потому что всегда надо иметь в голове схему выхода. В твоем случае все очевидно: строишь успешную компанию, потом делаешь ее несколько прозрачнее, чем сейчас, потом продаешь миллионов за пять – и вкладываешь их в какое-нибудь новое дело.

Мне кажется, я ослышался. Я никак не могу привыкнуть, что фраза про пять миллионов может относиться ко мне. Через три года, где-то летом-осенью 2008-го.

– Надо сделать всего две вещи: найти инвестора и поработать еще три года.

– А ты не хочешь стать таким инвестором?

– Я подумаю.

О чем говорят мужчины? Прежде всего – о бабах.

– Помнишь, старик, ты меня спрашивал еще: что нового мы можем испытать с женщиной, когда нам уже за тридцать? Вот я тебе скажу: летал я тут нырять на Филиппины, мне инструкторша-филиппинка взяла минет прямо на дне. Что значит – невозможно? Вдохнула – пососала, вдохнула – пососала. То клапан, то член, то клапан, то член. Пузырики еще залупу щекочут.