Зимняя жертва - Монс Каллентофт

Мама Биргитта — главврач отоларингологической клиники, хочет, чтобы ее называли Бигган, «ей та-а-ак приятно на-а-аконец познакомиться с Малин, о которой они столько читали в „Корреспондентен“». Папа Ханс — хирург, хочет, чтобы его называли Хассе: «Надеюсь, вы ничего не имеете против фазана? Я раздобыл пару превосходных экземпляров внизу, у „Лукуллуса“».

«Стокгольмцы, верхушка среднего класса, — отмечает про себя Малин. — Переехали сюда, в глушь, чтобы делать карьеру».

— Вы не из Стокгольма? — спрашивает она.

— Из Стокгольма? Что, похоже? Нет, я из Буроса, — отвечает Бигган. — А Хассе из Энчёпинга. Мы познакомились во время учебы в Лунде.

«Я уже знаю их историю, — думает Малин, — а мы еще не вышли из прихожей».

Маркус и Туве скрылись где-то в глубине дома, а Хассе ведет Малин на кухню.

На стойке из сверкающей нержавеющей стали виден запотевший шейкер, и Малин капитулирует, отказавшись от всякой мысли о сопротивлении.

— Бокал мартини? — спрашивает Хассе, а Бигган добавляет:

— Только будьте осторожны. Он делает его very dry.[52]

— Добавить «Танкерей»?[53]

— С удовольствием, — соглашается Малин.

Минуту спустя они чокаются. Мартини чистый и прозрачный, и она стоит с бокалом в руке, думая, что он, Хассе, во всяком случае, понимает толк в напитках.

— Аперитив мы обычно пьем на кухне, — говорит Бигган. — Здесь так уютно.

Хассе стоит у плиты. Жестом он подзывает к себе Малин, другой рукой одновременно снимая крышку с черного, видавшего виды чугунного котелка.

Запах ударяет Малин в лицо.

— Смотрите сюда, — показывает Хассе. — Где вы еще видели такие лакомые кусочки?

Два фазана плавают в булькающем желтом соусе, и у Малин тут же желудок сжимается от голода.

— Ну что?

— Выглядит просто фантастически.

— О-о-опс — и все кончено! — говорит Бигган, и Малин сначала не понимает, что она имеет в виду, но потом видит пустой бокал в ее руке.

— Я сделаю еще. — И Хассе трясет шейкером.

— У Маркуса есть брат или сестра? — спрашивает Малин.

Хассе резко опускает шейкер, Бигган улыбается:

— Нет. Мы долго пытались, но в конце концов пришлось сдаться.

Хассе снова гремит кусочками льда в шейкере.

Ее голова.

Она тяжела, и такая боль, словно кто-то разделывает мозговые полушария фруктовым ножом. Такую боль нельзя чувствовать, когда спишь. Во сне нет физической боли. За это мы и любим его так, сон.

Нет, нет, нет.

Теперь она припоминает.

Но где мотор? Автомобиль? Она больше не в автомобиле.

Стоп. Пусти меня. Кое-кому я еще нужна.

Сними повязку с моих глаз. Сними ее. Может быть, нам стоит поговорить? Почему именно я?

Здесь пахнет яблоками? Что это у меня на пальцах, земля? Что-то жесткое и в то же время теплое. Крошки печенья?

Трещит огонь в очаге.

Она бьет ногой в ту сторону, откуда идет тепло, но там пусто. Она упирается во что-то спиной, но не может сдвинуть это с места. Только глухой звук и вибрация по всему телу.

Я… я… где я?

Я лежу на холодной земле. Это могила? Значит, я все-таки мертва? Помогите, помогите…

Но мне тепло, и если бы я лежала в гробу, вокруг бы было дерево.

К черту эти веревки.

И тряпку изо рта.

Может, они лопнут, веревки? Если подергать туда-сюда…

И повязка падает с ее глаз.

Дрожащий свет. Подземные своды? Земляные стены? Где я? Это пауки и змеи роются вокруг меня?

Лицо. Лица?

На них лыжные маски.

Глаза. Но взглядов не уловить.

Теперь они снова пропали, лица.

Тело болит. Но это только начало, ведь так?

Если бы я мог что-нибудь сделать.

Но я бессилен.

Я могу только наблюдать, и я должен это делать — может, мой взгляд хоть чуть утешит тебя.

Я останусь, хотя предпочел бы повернуться и исчезнуть в любом из множества мест, куда я могу уйти.

Но я останусь — с любовью и страхом, со всеми чувствами. Ты еще не закончил, но надо ли тебе продолжать? Ты думаешь, это произведет на них впечатление?

Это больно, я знаю, я сам прошел через это. Остановись, остановись, говорю я тебе. Но знаю, ты не можешь слышать мой голос. Или ты думаешь, ее боль должна заглушить другую боль? Или надеешься, что ее боль откроет двери?

Я так не думаю.

И поэтому взываю к тебе:

Остановись, остановись, остановись…

Это я сказала «остановись»?

Но как мог звук вырваться из моего рта, заклеенного скотчем, с куском ткани, плотно прижатым к небу?

Теперь она голая. Некто сорвал с нее одежду, распоров швы ножом, а теперь подносит стеариновую свечу к ее плечам. Ей страшно, а голос шепчет: «Это должно, должно, должно произойти».

Она пытается кричать, но словно не умеет.

Некто подносит свечу все ближе и ближе, и жар становится нестерпимым. Шипение ее тлеющей кожи — вот крик ее боли. Она дергается туда и сюда, но не в силах сдвинуться с места.

— Может, мне сжечь тебе лицо?

Это говорит тот невнятный голос?

— Думаю, этого будет достаточно и мне уже не потребуется убивать тебя. Ведь без лица ты будешь не совсем ты, так?

Она кричит, кричит. Беззвучно.

Другая щека. Горит скула. Круговыми движениями. Красный, черный, красный — цвета боли. Запах жженой кожи, ее кожи.

— Может, лучше ножом? Подожди минутку. Только не падай в обморок, не спи, — бормочет голос, но она уже далеко.

Лезвие горит, боль исчезла, в теле пульсирует адреналин, и остается лишь одно — страх, что ей никогда больше не вырваться отсюда.

Я хочу домой, к своим.

Он, должно быть, беспокоится, где я. Как долго я здесь? Они должны уже хватиться меня.

Нож холоден и притом горяч. Что это такое теплое струится у меня по бедрам? Как будто дятел стальным клювом стучит мне в грудь, добирается до бедер, клюет меня. Дай мне исчезнуть, у меня горит лицо, когда по нему бьют, напрасно пытаясь вернуть мне сознание.