Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

Сам Юрий Алексеевич едва сдерживался.

В девяносто первом году он узнал об объявлении чрезвычайного положения в стране. Появилась надежда. Но она быстро угасла при виде дрожащих рук Янаева и его дергающегося лица. «Такие люди на революции не способны», — подумал генерал-лейтенант и оказался прав, все закончилось в несколько августовских дней. На танк взгромоздился пьяный шут и, энергично взмахивая кулаками, провозгласил независимость. От кого? Генерал-лейтенанту показалось, что Ельцин провозгласил независимость от будущего. Так оно и случилось.

В девяносто третьем, будучи депутатом Верховного Совета, он сидел в расстреливаемой из танков Думе. К нему в кабинет пробилось несколько бойцов из «Альфы».

— Юрий Алексеевич, — сказал один из них. — Нас направил президент Ельцин. Мы вас выведем. Здесь опасно.

Не опаснее, чем сидеть в тесной кабинке первого космического корабля! Гагарин коротко послал их по известному адресу. Ребята оказались хорошие. Они остались с ним в кабинете, спокойно пили коньяки под треск выстрелов, расспрашивали Юрия Алексеевича о тренировках космонавтов, не находя их особенно трудными. Ребята были крепкими. Наверное, каждый из них мог выдержать и большие нагрузки. Когда металлическая болванка, вылетевшая из пушки танка, стоявшего по ту сторону Москвы-реки, разворотила стену в соседнем помещении, один из «альфовцев», расплескивая коньяк из стакана, который держал в руке, повалил его на пол, закрывая своим телом.

— Юрий Алексеевич! — почти взмолился он, жарко дыша своему кумиру в ухо. — Нельзя! Нельзя! Вы же символ страны! Вы — первый в мире…

Символ чего? Страны, которая стремительно уходила в прошлое? Они сидели и бережно отряхивали друг друга от облетевшей с потолка штукатурки. Гагарин опомнился. Риск был ненужным. Думу теперь не могли спасти ни баркашовцы, ни толпа, возвращающаяся из Останкино и напоровшаяся на милицейские кордоны. По Белому дому прицельно били неизвестно какой стороне принадлежащие снайперы, по всем коридорам летали уже ненужные бумаги, бывшие когда-то постановлениями, указами и внутренними распоряжениями тех, кто уже толпился внизу, готовясь сдаться в плен торжествующему победу Коржакову. Руцкой выставлял вперед автомат и кричал, что он из него не стрелял. Все было так гнусно, что Гагарину захотелось пустить пулю в лоб, но пистолета за поясом уже не было, шустрый спецназовец просек его мысли и ухитрился пистолет незаметно вытащить. «Генералы в плен не сдаются», — тоскливо думал Гагарин, открыто идя по ступенькам и мечтая, чтобы его подстрелил снайпер. По крайней мере, позор кончился бы быстрее. Но люди только молча расступались перед ним, рванувшийся было вперед Коржаков, вгляделся в его лицо, узнал и сделал отмашку мордоворотам из МВД, а затем улыбнулся приветливо. Только улыбка получилась скалящаяся, непереносимая. Вынужденная улыбка, как аварийная посадка после неудачного испытания. В ней была опасливая настороженность победителя, еще прикидывающего, чем эта победа закончится — торжеством им непредвиденными неприятностями.

Гагарин прошел по площади, с которой еще не убрали трупы, и в растерянности остановился, не зная, что ему делать дальше. Он заставлял себя смотреть на убитых людей. Смотреть так, чтобы никогда не забыть, а тем более не простить.

— Я отвезу, Юрий Алексеевич, — сказал шустрый «альфовец», робко трогая его за рукав. — Сейчас будет машина.

Спустя несколько минут они уже ехали по Москве. Наверное, кто-то дал милиции указание — машину не тормозили.

— Тебя как зовут? — спросил Гагарин водителя.

— Андрей, — сказал тот, внимательно глядя на дорогу.

— Вот что, Андрей, — сказал Гагарин. — Надо взять водки!

А потом наступили дни, заполненные пустотой и водкой. Арестовать его никто не посмел — это означало унизить страну окончательно. Среди демократов дураков не оказалось. В Центре управления полетами тоже делать было нечего. Надувать щеки и напускать на себя важность он так и не научился. Получалось, что на воле ему нечего было делать, а тюрьма его не принимала. Гагарин пил от бессилия, прекрасно понимая, что это не выход и вечно продолжаться не может. Жена Валентина держалась отстраненно, открыто не протестовала, но при каждом удобном случае прятала бутылки. Для Юрия Алексеевича одно время это даже стало увлекательной игрой — найти бутылку, спрятанную женой.

В одно прекрасное утро он проснулся и понял, что с выпивкой пора заканчивать. В этот день он надел спортивный костюм, кроссовки и выбежал на стадион, наматывая круг за кругом и старательно изгоняя из себя запах спиртного.

Утром он отправился на работу.

С октябрьских событий минуло почти полмесяца — срок недостаточный, чтобы угробить страну, но вполне реально привести ее на грань гибели. Гагарин был плохим политиком. Он был хорошим военным летчиком, поэтому прекрасно понимал, что если военные летчики перестают летать, то крест надо ставить не только на космонавтике, крест надо ставить на стране. Если в ней остаюсь всего шестнадцать межконтинентальных ракетоносцев, страна не может защитить себя, что бы там ни говорили ее лидеры. Лидеры! На смену жестким мужикам, сумевшим в силу своего характера досидеть в своих креслах до маразматического возраста, пришли комедианты и фигляры, которые сменяли друг друга с торопливостью марионеток в кукольном театре, где за ширмой играет всего один актер.

Войска — пока еще советские! — покидали Европу. Шаг был правильный, его давно надо было сделать, но все заключаюсь в том, что шаг этот сделали не тогда, когда требовалось, и совсем не те люди, которым этот шаг можно было доверить — от непродуманной гибкости политиков страдала в первую очередь армия, она уходила из Европы не освободителем, она уходила надоевшим всем оккупантом. Более того — русские уходили из Европы, предавая союзников и друзей, а их было немало — Гагарин это знал по многочисленным поездкам за рубеж.

В ЦУПЕ обстановка казалась деловой, но царило еле скрываемое уныние. Совсем как после гибели Владимира Комарова, когда делать ничего не хотелось, но специалисты центра превозмогали себя — от их работы зависело скоординированное движение спутников и безаварийный полет международной космической станции «Альфа».

До обеда Гагарин сидел в кабинете, просматривая последние распоряжения, указания и приказы, которые вышли в его отсутствие. Бумаг было много — куда больше, чем случившихся в то же время полетов. Гагарин давно обратил внимание на коварное свойство канцелярских бумаг множиться и плодиться, с каждым годом их становилось все больше, и была странная закономерность — чем меньше делалось практических дел, тем больше становилось бумаг, словно они прикрывали вынужденное безделье его ведомства.

— Двадцатого старт «Союза» из Байконура, — доложил полковник Бабаков. — Летит наш Макаров с грузом на МКС. Он останется на станции, а на Землю вернется Ковальчук. Программа полета рассчитана на четыре дня.

— Хорошо, — безразлично сказал Гагарин.

Байконур оставался космодромом, но находился под юрисдикцией Казахстана. То, что строила вся страна, в один прекрасный день оказалось принадлежащим не России, которая на это имела полное право, а государству, которое и возникло-то лишь благодаря существованию Советского Союза. И с этим тоже надо было мириться. К этому тоже следовало привыкать. Привыкать не хотелось. Где-то там, в казахских степях, находилась стартовая площадка, с которой он взлетал и которая позже получила название «гагаринской», хотя по праву ее следовало называть не гагаринским, а королевским стартом — никто не вложил больше сил и усилий в строительства стартовой площадки, нежели Сергей Павлович. Отсюда по его задумке должен был стартовать первый «лунник» с человеком на борту, отсюда были произведены многочисленные запуски носителей, выводивших на траекторию к Луне автоматические станции. Отсюда уходили к далеким планетам хитроумные межпланетные станции. Ворота в звездный мир. На бетонных площадках, опаленных пламенем дюз, лежала тяжелая слава недавнего звездного прошлого.