Лета 7071 - Валерий Полуйко

Посланец от польского короля и от литовской пановой рады, прискакавший в Полоцк самым первым, три дня просидел под запором, на скудной пище, без свечей, без слуг, покуда приставы не отвели его к большим воеводам, а те, узнав, что он привез королевскую грамоту к царю с просьбой о замирье до присылки больших послов, отослали его с приставами назад и еще два дня держали под запором, улучшив корм, но по-прежнему не давая свечей и слуг в услужение. Только спустя пять дней был он позван к царю. Царь принял от него грамоту и, услышав, что больших послов снарядят только к Успенью, рассердился и велел выдворить посланника ни с чем, но потом передумал, вернул его и сказал, что для королевского челобитья разлитие крови христианской велит унять и от Полоцка в дальние места поход отложить.

Посланник запросил у царя грамоту к его слову, но царь не стал даже слушать его, а большие воеводы ответили ему, что дело делается королем не чиновно[119], и потому царю, победителю Полоцка, зазорно слать королю таковую грамоту.

– Пусть король полагается на царское слово, – сказали большие воеводы. – Оно так же твердо, как и записи через крестное целование. До Успенья войне не быть! А станется большим Королевым послам наехать раньше Успенья, государь расслушает их и пожалует, понеже государь всегда на мире стоит и чужих вотчин не ищет, а свои прибирает.

2

Весть о том, что царь войну унял и велел воеводам собирать войско в обратный путь, пришла в полки дорогой гостьей. Обрадовались ратники… И хоть не всем сулилось вернуться к весне домой – многие должны были остаться в Полоцке, – все равно радовались: кончались тяготы походной жизни, ее постылое бесприютье, кончались ратные тревоги, мытарства… Служба в городе куда терпимей: тут и ночлег теплый, и корм сытный, и десятник поспокойней – не так лютует и измывается, как в походе, не рычит без умолку, как натравленный пес, не раздает зуботычин с обеих рук… Служба в городе проста, размеренна, расписанная воеводами на каждый день, на каждую неделю, и, если не подойдет под стены враг, не затеет приступа, можно и жир нагулять, служа в городе.

Первым уходил из Полоцка Большой полк. Вместе с ним уходил и наряд, собранный со всех полков.

Сам царь выехал проводить в обратный путь Большой полк. Вел полк Алексей Басманов вместе с воеводой Бутурлиным.

Изготовив полк к выступлению, Басманов и Бутурлин подъехали к царю, слезли с коней, низко поклонились.

– Доброго пути, воеводы, – сказал сдержанно Иван. – Нелегок ваш путь, зато радостен. Великое дело сотворили мы, и земля отняя встретит вас щедрой хвалой! Выступайте!

Последним, спустя неделю, двинулся в обратный путь сторожевой полк воеводы Горенского. Царь не выехал проводить Горенского, и его провожали большие воеводы Шуйский и Серебряный.

Мороз в это утро был на редкость яростен. Сидеть в седле не было никакой мочи, а Горенский все медлил, поглядывал на Великие полоцкие ворота, надеясь, что царь, быть может, все-таки окажет и ему честь…

– Довлеть тебе, князь, царской милости ожидать, – с мягким укором сказал ему Серебряный. – Будь уж нам рад – не обижай нас с воеводою!

Горенский натянуто улыбнулся, снял рукавицу, обтаял теплой ладонью изморозь на усах и бороде, собираясь поцеловаться на прощание с Серебряным и Шуйским, и, не удержавшись, еще раз взглянул на Великие ворота.

– Кланяйся на Москве боярину Челяднину и передай ему, что чаянья его исполнились – мы привели царя к еще одной победе, да нам бы оттого горестей не прибыло. Перекажи ему из уст в уста, что исконные страха не емлют и правоты своей не отдадут! Как речется в святом писании: «Что было, то и будет, и что деялось, то и будет деяться, и ничего не будет нового под солнцем!»

Горенский с тревожной смущенностью и растерянностью слушал Серебряного и молчал. Глаза его, ища спасения от властного взгляда воеводы, все время перескакивали на Шуйского, но тот безучастно пощуривался и тоже молчал.

– Тебе, князь, також не пристало бы запамятовать, на чьих корнях вызрела Русь! – уже совсем откровенно говорил Горенскому Серебряный. – Нашей кровью политы все ее всходы, и нашей же кровью окроплена ее слава. И посему не милостей мы должны ждать, а почестей… Почестей, князь!

– Я всегда молю Бога дать мне силы и стойкости быть достойным священных заветов старины, – наконец вымолвил Горенский и поперхнулся, как будто от этих слов ему сдавило горло. – Но и царь… свят для меня! И милостей его ищу я по заслугам своим, а не худыми поползновениями. Вы також, воеводы, не чурались царских милостей, и шестоперы ваши воеводские – они от царя…

– Истинно, воевода, – сказал, как всхрапнул, Шуйский и криво улыбнулся. – Во дни благополучия – пользуйся благом, во дни несчастий – размышляй! Так, что ли, наставляет нас святой проповедник? – Горенский не нашелся, как ответить Шуйскому, а Шуйский, пощурившись на него, покровительственно прибавил: – Размышляй, князь, размышляй… Да поможет тебе сие уразуметь услышанное, а заодно и остальное все!

– Прощай, князь, – сказал ободряюще Серебряный. – Скоро ль свидимся – Бог весть, но желал бы я свидеться с тобой с радостью!

3

Ушла из города большая часть войска и посохи, и поугомонилась на спаленном полоцком посаде толчея бесприютных ратников, не нашедших крова в завоеванном ими городе и коротавших дни и ночи под открытым небом. Посвободней стало и потише, только в детинце царь еще целую неделю трубил торжество, ублажая свое честолюбие и дивя прибывающих к нему с поздравлениями иноземных посланников своим величественным благодушием, щедростью и мощью своей военной силы, лучшим доказательством которой служил сам покоренный Полоцк.

Покуда ехали к нему гонцы и посланники из зарубежья, ни один топор не тюкнул на порушенных стенах полоцкого острога, ни одно бревно не было положено в пробоины на стрельницах; не расчищался ров, заваленный турами, не отводились от стен осадные башни, с сожженного дотла посада не была свезена ни одна головешка – царь не велел ни к чему прикасаться, чтобы иноземные посланники могли воочию убедиться и рассказать своим государям, какой великий урон причинил он не сдавшемуся на его милость Полоцку. Только Великие полоцкие ворота были расчищены от завалов, и через ров, на подъезде к ним, был наведен новый мост. По этому мосту через Великие ворота иноземные гонцы и посланники въезжали в город. Их нарочно везли через посад, мимо снесенных до основания острожных стен, мимо мощных стрельниц с развороченными венцами и сбитыми обломами, мимо черных, смолящихся выжжищ, и, когда пораженные гости вдоволь напичкивались видами поверженной литовской твердыни, их привозили к царю, который собственным обличьем, радушием и необыкновенной щедростью поражал их еще больше.

Когда посланнику австрийского императора царские рынды накинули на плечи соболью шубу, опушенную горностаем, а Иван собственноручно повесил ему на шею тяжелую серебряную цепь, у того подкосились ноги, и он опустился перед Иваном на колени, впервые нарушив незыблемое правило, по которому послы и посланники Габсбургской империи приветствовали московских государей без коленопреклонения.