Красный космос - Михаил Савеличев

– Как она? – первым делом спросил доктор, передавая баул Паганелю.

– Пока держится, Роман Михайлович. А кто с вами?

– Никого, пришлось самому управляться с этим, – Варшавянский в сердцах пнул носком унта по гусенице. – Где палатка? – Он завертел головой.

– До нее еще несколько километров, – объяснил Паганель. – Я побежал вас встретить, чтобы вы не заблудились. Это было правильным решением.

– Правильным, правильным, – пробурчал через маску Роман Михайлович. – Пойдемте скорее, а то на этой колымаге гораздо дольше получится.

Паганель вдруг встал на одно колено и наклонился к врачу:

– Забирайтесь ко мне на плечи.

– Еще чего! – возмутился Варшавянский. – Я и сам могу…

– Так будет быстрее, Роман Михайлович. – Паганель похлопал стальной ладонью по стальному плечу. – Я побегу. Мощности двигателя хватит.

Варшавянский перестал спорить и вскарабкался на робота. Тот поднял спрятанные локаторы, за которые доктор ухватился, словно за поручни. Паганель подхватил баул и тяжело затопал к палатке. Лишние два центнера давали о себе знать даже на Марсе.

Окажись поблизости посторонний наблюдатель марсианского, а тем более земного происхождения, он наверняка оторопел бы от зрелища, которое иначе как феерическим трудно назвать. Среди черных скал по песку цвета свернувшейся крови огромными шагами, а порой и прыжками мчался огромный робот, даже в лучах скудного марсианского солнца посверкивая стальными сочленениями, держа в одной руке огромный чемодан, в который уместится и человек, а, собственно, для этого он и предназначался, а другой придерживая взгромоздившегося ему на шею человека, облаченного в мохнатую доху, с надвинутым на голову глубоким капюшоном, из которого торчал лишь шланг кислородной маски. Гулкий, тяжелый топот разгонял тишину мертвой планеты, новорожденное эхо бродило средь камней, которые не знали, что с ним делать, и перебрасывались эхом, словно горячей картофелиной.

– Быстрее, быстрее, голубчик, – шептал Варшавянский, морщась от нарастающей боли в седалище и пояснице, в затекших ногах и руках, но он боялся лишний раз шевельнуться, чтобы не нарушить равновесие бегущего Паганеля. – Нужно успеть, обязательно нужно успеть…

И когда робот внезапно остановился и резко опустился, почти упал на колени, Роман Михайлович решил было, что все – у робота кончилась энергия и дальше придется идти одному, но Паганель принялся копать, разгребая в стороны песок, освобождая вход в походный герметичный купол.

Варшавянский, еле-еле успев скинуть доху, бросился к распростертой на термоодеяле Зое, но вдруг резко остановился, словно наткнувшись на стену, а затем медленно опустился рядом с телом на колени. Взял похолодевшее запястье, потрогал шею, провел ладонью по щеке.

– Роман Михайлович, что делать с реаниматором? – Паганель уместил громоздкий чемодан на полу.

– Уже… ничего… – через силу выговорил Варшавянский. – Я опоздал, Паганель. Намного опоздал…

Робот наклонился огромным стальным телом над Зоей.

– Она была жива, когда я уходил вас встречать, – сказал Паганель так, как может сказать только человек, которому не хочется верить в смерть близкого и он пытается убедить врача, что допущена трагическая ошибка, что не нужно опускать руки, что нужно что-то предпринять, сотворить обычное медицинское чудо – сделать неживое вновь живым. – Она была жива. Она говорила. Она обещала дождаться.

– Паганель, она не могла быть живой, когда вы пошли меня встречать, – сказал Варшавянский, не зная – облегчает ли он тем вину робота или, наоборот, усугубляет. – Она умерла тогда, когда из нее… вылупилось то чудовище. Там, еще на Олимпе. Много часов назад.

– Вы ошибаетесь, доктор, – прогудел Паганель. – Мы с ней разговаривали. Я могу воспроизвести запись… вот, это происходило два часа пятнадцать минут назад… вы слышите? Слышите? Вот ее голос.

Из динамиков Паганеля не доносилось ничего, кроме сухого потрескивания, и, вслушиваясь в эту тишину, Варшавянский ощутил знобкий страх.

Даже у него, врача и человека, далекого от тектотехники, не оставалось сомнений – Паганель повредился позитронным мозгом. И он, Варшавянский, ничего с этим сделать не мог. И никто не мог на целой планете. На целой мертвой планете под названием Марс.

Когда за Паганелем закрылась герметизирующая ширма, Зоя ощутила, как внутри что-то лопнуло, будто перетянутая струна. И ей стало легко. Невероятно легко, словно она выползла из тяжелого противорадиационного пустолазного костюма, оставшись только в маечке и трусиках. Слегка взопревшая от духоты, но ужасно счастливая от хорошо выполненной работы. Даже отсутствие гравитации нисколько не раздражало и уж тем более не мешало. Наоборот, позволяло в полной мере насладиться свободой движений, не скованных громоздким сооружением, собранном из массивных, плотно соединенных друг с другом колец.

Ухватившись за страховочный леер, Зоя ловко оттолкнулась и пролетела сквозь распахнутый люк шлюзовой камеры, даже не задавшись вопросом – что за разгильдяй оставил его открытым, хотя на выпуклой стальной поверхности несмываемой краской через трафарет выведено: «Соблюдай герметичность!», и уж тем более она не оглянулась назад, на сброшенный, будто скорлупа разбитого яйца, пустолазный костюм, который тоже, по всем правилам, требовалось аккуратно уместить в стойке, рядом с еще такими же неуклюжими оболочками.

В коридоре станции, а Зоя была уверена, что это именно станция, скорее всего Лагранж-1 или брат-близнец – Лагранж-2, было темно, и лишь далеко впереди, где коридор слегка изгибался, повторяя форму жилого тороида, светился еще один распахнутый люк, еще одно вопиющее нарушение бортового устава несения космистской службы. Увидь подобное вахтенный, он бы костьми лег, но выяснил имя и должность разгильдяя из разгильдяев, создающего угрозу живучести станции, и наказал бы его, опять же – невзирая на имя и должность.

Однако Зою это нисколько не волновало.

Свет все ближе и ближе, ярче и ярче. Казалось, что там, за распахнутым люком, не приглушенное освещение каюты орбитальной станции, а настоящий полдень летнего жаркого дня. И сейчас Зоя, перевернувшись лицом вверх, – хотя где в условиях невесомости верх, а где низ? – ухватится за леер, сделает небольшое усилие, вполне достаточное, чтобы бросить легкое, как пушинка, тело дальше – в заливающий все вокруг свет.

Зоя заставила себя все же открыть глаза и увидела глубоко внизу Биленкина. Почему именно его? Маленький пилот стоял в напряженной позе перед восседавшей на стуле женщиной, за спиной которой возвышался робот незнакомой конструкции – вороненый, как пистолет, с гладким лицом, без единого выступа или отверстия, и длинным-предлинным затылком, который уходил далеко за плечи, загибался вниз, почти касаясь середины спины машины. Женщина казалась неуловимо знакомой, но Зоя не могла вспомнить – где и когда она ее видела. Нужное воспоминание находилось рядом, но ускользало, вызывая легкие уколы раздражения.

Больше в кают-компании орбитальной станции Лагранж-1 или Лагранж-2 никого не было.