Бродский. Русский поэт - Владимир Бондаренко

История создания ныне знаменитой «Набережной неисцелимых» крайне проста и обыденна. Как сказал сам Бродский на одной из пресс-конференций в Финляндии: «Исходный импульс был простой. В Венеции существует организация, которая называется „Консорцио Венеция Нуова“. Она занимается предохранением Венеции от наводнений. Лет шесть-семь назад люди из этой организации попросили меня написать для них эссе о Венеции. Никаких ограничений, ни в смысле содержания, ни в смысле объема, мне поставлено не было. Единственное ограничение, которое существовало, — сроки: мне было отпущено два месяца. Они сказали, что заплатят деньги. Это и было импульсом. У меня было два месяца, я написал эту книжку. К сожалению, мне пришлось остановиться тогда, когда срок истек. Я бы с удовольствием писал ее и по сей день».

Именно зимой многое в Венеции напоминает о его любимом Питере. Впрочем, всем нынешним исследователям, опровергающим всякую связь Венеции и Петербурга в жизни Бродского, советую все-таки иногда читать и самого поэта: «Она во многом похожа на мой родной город, Петербург. Но главное — Венеция сама по себе так хороша, что там можно жить, не испытывая потребности влюбляться. Она так прекрасна, что понимаешь: ты не в состоянии отыскать в своей жизни — и тем более не в состоянии сам создать — ничего, что сравнилось бы с этой красотой. Венеция недосягаема».

Конечно же, Венеция — совершенно фантастический город. Но, заметим, ничто не мешало нобелевскому лауреату Бродскому переехать в Венецию навсегда. Почему же он приезжал туда хоть и 18 раз, но только поздней осенью или зимой? Наслаждался и уезжал. И в самой Венеции предпочитал уголки не совсем венецианские. И терпеть не мог переполненную людьми и пахнущую мочой летнюю туристическую Венецию.

Интересно, что о схожести Венеции с его родным Петербургом Бродский стал размышлять еще в молодости, задолго до того, как впервые посетил этот город. Прочитав «Провинциальные забавы» французского писателя Анри де Ренье, переведенные замечательным русским поэтом Михаилом Кузминым, где действие происходило в зимней Венеции, Бродский возмечтал об этом городе. Но в то же время понимал, что «человек, родившийся там, где я, легко узнавал в городе, возникавшем на этих страницах, Петербург, продленный в места с лучшей историей, не говоря уже о широте…».

Он сразу же и навсегда соединил Петербург и зимнюю Венецию: «Я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и, не сходя с места, вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин».

Венеция стала частью его жизни. Согласен с Петром Вайлем: «Он вписал в город свою биографию, а город — в себя. Стихотворение „Лагуна“ стало первым его стихотворением не о России или Америке. Стихотворение „С натуры“ — последним. Зимой 1973 года он написал „Лагуну“: „Тело в плаще обживает сферы“. И осенью 1995-го, за три месяца до кончины, он написал: „Местный воздух, которым вдоволь не надышаться, особенно напоследок“. И между этими датами — 1973-м и 1995-м — Венеция Бродского, в стихах и в жизни. Пансион „Академия“, рестораны „Локандо Мантин“, „Маскарон“ и „Алла Ривьетта“, базилика Сан-Пьетро и Арсенал…»

Я с уважением отношусь к добросовестным литературоведам и краеведам, буквально по часам сверяющим маршруты поэта. Но в корне не согласен с той или иной привязкой поэта к местности. Вот Бродский завел своего друга Женю Рейна в дорогое кафе «Флориан», недалеко от площади Сан-Марко, попили хорошего кофе по восемь евро чашечка. И сразу же возникает легенда о его любимом кафе в Венеции. Конечно, он, как и положено, водил своих друзей в фешенебельное кафе, где, согласно легендам, пили кофе многие знаменитые писатели, но, насколько мне известно, оно не было его любимым. Да и постоянно питаться в нем поэту было не по карману. Даже когда он стал, условно говоря, состоятельным человеком, стиль его жизни был лишен буржуазности и элитарности. Он был другим до последних дней своих. Мог быть замкнутым, неразговорчивым, нелюдимым, но не был напыщенным снобом, останавливающимся в самых дорогих отелях и посещающим только самые дорогие рестораны. Конечно, не во «Флориане» он обычно ел жареную рыбу, запивая ее своей любимой граппой. Туда он водил изредка своих уважаемых гостей. Как обычно положено на Руси, для гостей — самое дорогое.

Не постесняюсь рассказать, как я оказался в траттории «Риветта», самом обычном трактирчике, где Бродский любил посидеть со знакомыми, хорошенько выпить, плотно и вкусно поесть. Эту тратторию не так-то просто и найти, вроде бы и рядом от всех центральных мест, но будто где-то в тени, чуть ли не под мостом. Собирался специально походить, поискать ее с картой города. Но как-то, когда мы с женой угостились крабами, запив их, как положено, крепкой граппой, нам потребовалось срочно посетить туалет. Кто бывал в Венеции, знает: ни платных, ни бесплатных общественных заведений там нет нигде, а были мы недалеко от площади Сан-Марко и Славянской набережной. В дорогой ресторан не пойдешь, да и не пустят, надо бежать до какой-нибудь ближайшей траттории. Бежим минут десять, уже не разбираясь, куда сворачивать, благо в Венеции заблудиться невозможно, и видим за углом какое-то приземистое, простое питейное заведение. Врываемся. После всех наших процедур заказываем себе по стаканчику, умиротворенно оглядываемся, я выхожу на улицу — и вижу, что это и есть та самая траттория «Риветта», любимое заведение Бродского.

Еще об одном любимом заведении пишет Петр Вайль: «А последний адрес понравился лично мне больше других — харчевня „Маскарон“, неподалеку от церкви Санта-Мария Формоза. Там на простых деревянных столах бумажные скатерти, с потолка свисают лампочки на плетеных проводах, а в меню всего три-четыре блюда. Не хочешь — не ешь. Зато, если захочешь — не пожалеешь. Иосифу нравились эта непритязательность и отсутствие помпы, мне тоже».

Это и есть его Венеция. Готовят вкусно и дешево, никаких туристов, сплошь местный люд. А дальше начинаются восточные районы города с улицей Джузеппе Гарибальди. До этой улицы редко какой турист доходит, там нет картинной классической Венеции, нет ни бледно-алых на заре каналов, ни дворцов, ни горбатых мостиков Риальто. Типичный петербургский проспект. Я читал рассерженные заметки какого-то знатока и Венеции, и Бродского, уверяющего, что ничего общего с Венецией у Петербурга нет и не за петербургскими пейзажами ездил туда поэт.

Конечно, своеобразие Венеции совсем иное, чем Петербурга, конечно, Бродский прекрасно знал и Риальто, и Большой канал, и все знаменитые базилики. Но почему-то тянуло его все время в сторону улицы Гарибальди, на которой нет ни венецианских кружев, ни узеньких улочек, ни многочисленных каналов и канальчиков. Обыкновенный Литейный проспект, даже свой дом Мурузи на нем можно найти. Широкая торговая улица для местного люда, рядом Славянская набережная, недалеко, если идти все время вправо, будет и площадь Сан-Марко. И вид с этой улицы не на канальчики, а на широкий залив: выход то ли в родное Балтийское море, то ли в Адриатику.

Вот и в Стокгольме Бродский сначала один, а потом и со своей красавицей-женой всегда снимал такие номера в отелях или такие апартаменты, чтобы из окон была видна родная Балтика, да и улицы никто не смог бы отличить от петербургских. И ел в таких же уютных дешевых ресторанчиках, презирая роскошь новой буржуазии. Нас водил по Стокгольму один из друзей поэта, и поневоле, сравнивая Стокгольм Бродского с его Венецией, я видел определенное питерское сходство впечатлений. Хотя и Стокгольм, конечно же, своеобразнейший город, легко отличимый от Петербурга.