Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш

— В таком случае вы, наверное, много путешествуете? — спросил он. — Я имею в виду, что — если вы путешествуете даже в это время года, приезжаете зимой в Венецию…

Она была поражена.

— Да, — сказала она. — Я много путешествую.

Слишком много, я бы хотела положить конец всем этим путешествиям. Осесть где-то, быть у себя дома. Но, возможно, для этого мне уже слишком много лет. Я слишком стара, и я переводчица. Говорить на иностранных языках — это, возможно, больше, чем просто профессия.

— А я никогда не путешествую, — сказал он, — у меня нет на это денег. Представьте себе, что я ни разу никуда не ездил. Ну, короткие экскурсии иногда, это не в счет. Однажды я был неделю в Доломитах. Я конторский служащий, писарь. Двадцать две тысячи лир в месяц.

Она заставила себя подождать, хотя уже положила несколько монет у своей чашки. Его слова звучали с такой же робостью, с какой он пододвинул ей сахарницу. И все же в его робости была грация, которую она знала, грация маленьких протянутых за милостыней детских ручонок где-нибудь в Неаполе или даже возле универмагов Милана. Италия, восхитительная страна, страна, в которой еще просят милостыню.

— Не могли бы вы взять меня с собой? — спросил он. При этом он не смотрел на нее, а, опустив голову, глядел сквозь стекла очков на дно своей чашки, он надеялся, что вдруг случится чудо, клерк, писарь, сто шестьдесят марок в месяц, никогда не путешествовал. — Я хочу выбраться отсюда, вы понимаете, выбраться, — повторил он — из этой конторы, этой вечной конторы, а вы так богаты, вы так богаты, что можете даже зимой приехать в Венецию. Неужели вам никто не нужен, помощник, сопровождающий? Вам или вашему мужу — хотя бы человек, который подносит чемоданы и покупает билеты?

Откровенно протянутая за милостыней рука.

— И вы так красивы, синьора, — вдруг сказал он, — мне так хотелось бы попутешествовать вместе с вами.

Он был явно смущен собственной смелостью. Только итальянец, даже беспомощный итальянец, может сказать такое прямо в лицо. Растерянный молодой человек, но не настолько растерянный, не настолько юный, чтобы испытывать страх перед такими словами, как «красивая». Он, видно, решил идти до конца.

— Не думайте, что я когда-нибудь просил иностранку о таком! Я даже сам не знаю, что на меня нашло. Я сразу увидел, что вы иностранка. Но дело не только в этом. И не только в том, что вы так красивы. — Он замолк, глядя ей прямо в глаза, ища помощи, но с абсолютной естественностью, грациозный, робкий нищий. — Вы выглядите как человек, которому можно сказать правду.

— А вам? — быстро сказала Франциска. — Вам тоже можно сказать правду?

Он опустил глаза, с сомнением и отчаянием пожав плечами.

— Не знаю, — сказал он.

— Я как раз кончаю путешествовать, — сказала Франциска. — У меня будет ребенок.

Она увидела разочарование на его лице, отблеск в стеклах его очков, упавший на его худые щеки, словно приговор; удар пришелся с той стороны, куда он не заглядывал, которую он просто не мог предусмотреть; она положила правую руку ему на плечо, Господи, вот так я, быть может, когда-нибудь положу руку на плечо сына, если все пройдет хорошо, если я не вернусь к доктору Алессандри, завтра после обеда.

— Вам нужна не я, чтобы путешествовать. Просто уйдите! Из своей конторы!

Он посмотрел на нее ошеломленно и недоверчиво.

— Но у меня нет денег! — сказал он.

Она ответила сияющей улыбкой.

— Еще никто не умер с голода, отправляясь в путешествие без денег, — сказала она дружелюбно и с той же сияющей улыбкой. Она хотела добавить, что иногда во время путешествия можно испытать страх, но страх во время путешествия лучше, чем сидение в жалкой конторе, но промолчала, потому что он, возможно, не понял бы, о чем она говорит, а ей хотелось, чтобы правда была максимально простой, она не хотела усложнять правду всякими разъяснениями; он еще так молод, если у меня будет сын, я научу его простым правдивым вещам и дам ему возможность приобретать собственный опыт; она сняла руку с его плеча, сказала «Чао», увидела его вопросительно поднятое к ней лицо, глаза за стеклами очков, в которых вдруг отразилась все понимающая острота, удивление, далекий отблеск надежды, который, возможно, уже исчезал, возможно, уже исчез, пока она шла по переулку, где находился одиноко стоящий бар.

Вдруг она почувствовала, что ее снова тошнит, тошнота поднималась к горлу, наверное, все дело в эспрессо, кофе не пошел мне на пользу, но с каких пор я не могу выпить чашечку кофе, ведь сегодня днем я съела рис с каракатицей, и меня не затошнило. Она вышла на площадь возле Сан-Самуэле, увидела огни причалов для скоростных катеров, вжалась в нишу в стене на краю безлюдной площади, и ее вырвало, прямо в Большой канал; да, веселенькая история может оказаться, если меня будет тошнить на протяжении всей беременности, есть женщины, у которых рвота не прекращается все девять месяцев, но у большинства все заканчивается вместе с инкубационным периодом; опустошенная, задыхающаяся, она посмотрела на воду, почувствовала спазмы в желудке, но вскоре ей стало легче; возможно, все это только воображение, результат психического шока, возможно, завтра после обеда доктор Алессандри произнесет по телефону слово «отрицательный». Она нашла на площади маленький фонтанчик, вынула носовой платок из сумочки и протерла лицо. Наверное, сейчас уже больше шести, в семь меня ждет Патрик, в семь меня начнет ждать Крамер, если, конечно, он уже абсолютно точно не знает, где я нахожусь, всезнающий Крешер, допрашивающая машина, но если он пока не знает, где я, то только с половины восьмого он начнет меня разыскивать, у меня есть небольшая фора во времени, если, конечно, Патрик на месте, и даже приличная фора, если он прибыл раньше, по узким переулочкам она двинулась вперед, иногда кружным путем, чтобы не заблудиться, потому что она хотела оставаться поблизости от Большого канала, и чтобы не сменить направление, она пару раз попадала в темные тупики, ей приходилось возвращаться, и наконец она вышла на Кампо-Моросини, большую артерию между островом Салуте и центром, где она хорошо ориентировалась, она свернула за угол направо, прошла между высокими стенами парка, принадлежащего отелю «Гритти», мимо ряда домов, увидела деревянный мост со ступеньками, которые вели наверх, мост Академии, слева от него находились лодки, освещенные сильными фонарями, вдоль каменной лестницы, спускавшейся к Большому каналу; Франциска не очень-то разбиралась в различных модификациях катеров, и тем не менее она вдруг узнала судно Патрика, скорее угадала, чем узнала. Какое-то мгновение она еще постояла, прежде чем повернуться к лестнице, это слишком прекрасно, чтобы быть правдой, это тот самый шанс, о котором можно только мечтать, я сразу же лягу спать, Бог из машины похитит меня, конечно, в один прекрасный день мне придется вернуться из сновидения в реальность, но этот день наступит, когда я уже буду достаточно далеко от Крамера, достаточно далеко от Крамера и Герберта и Иоахима, чтобы наконец окончательно скрыться. Но сначала должно произойти чудо, Патрик О'Мэлли, или Чудо.