Переломленная судьба - Дун Си

— Куда они делись?

— У меня нет никаких зацепок.

— А как же письма от Дачжи и его школьные работы, которые ты высылал?

— Школьные работы готовил я, письма тоже писал я.

С этими словами Ван Чанчи вытащил из-под матраса кипу школьных тестов. Ван Хуай схватил бумаги, руки его задрожали и, побелев от гнева, он спросил:

— А откуда же у тебя появлялись фотографии Дачжи?

Ван Чанчи молчал. Тогда Ван Хуай отшвырнул на пол бумаги и закричал:

— Ведь не могут же фотографии быть фальшивыми?

— Я отдал Дачжи другим людям.

— Каким людям?

— Состоятельным.

Раздался звук пощечины, которую Ван Хуай залепил Ван Чанчи. На несколько минут в комнате воцарилось молчание. Поглаживая левую щеку, Ван Чанчи сказал:

— Если мы не в силах обеспечить ребенку нормальную жизнь, то почему бы его не отдать другим? Он ездит на машине, живет в апартаментах, ходит в лучшую школу. Ты мог бы ему дать все это? Я для себя понял, что любовь бывает двух видов: в узком и широком смысле этого слова. Если любовь понимать узко, тогда Дачжи следовало бы держать при себе, чтобы он жил или как ты, или как я, или как Лю Цзяньпин, Синцзэ или Чжан Хуэй. А любить в широком понимании — значит дать ему счастье, дать ему выучиться, чтобы ничего его в этой жизни не тяготило.

— Но тогда он будет называть отцом чужого человека, — негодовал Ван Хуай.

— У счастья, как и у сейфа, есть свой код. Кому-то достаточно сказать «сим-сим, откройся», а кому-то — «папа».

— Верни его назад, иначе я разорву с тобой отношения.

— Банан вот-вот даст плоды, а ты предлагаешь его срубить. Разве не о такой жизни для Дачжи ты мечтал все это время? Мы ведь не удобряем и не поливаем цветы, что растут на улице, однако, любуясь ими, радуемся не меньше.

— Да ты… просто трепач. А ну, говори, где он?

— Я не могу этого сделать.

Ван Хуай снова занес руку, чтобы дать пощечину, но на этот раз остановился. В последнюю долю секунды Ван Хуай понял, что Ван Чанчи уже не ребенок. На лице его не было ни тени смятения, на нем стояла печать твердости. Хотя ему еще не исполнилось и сорока, у него уже появились залысины, среди черных волос показалась проседь, а на лбу залегли морщины. Он выглядел раздраженным, и, глядя на него, Ван Хуая захлестнула печаль. Но печаль печалью, а простить сына он не мог. Рука Ван Хуая хлестнула собственную щеку, после чего он сказал Лю Шуанцзюй:

— Идем. Если он не собирается возвращать мне Дачжи, я не хочу его видеть даже на смертном одре.

Лю Шуанцзюй не двигалась с места.

— Почему ты не идешь? Неужели ты можешь простить ему такое непочтительное поведение? Если ты не пойдешь, я отправлюсь один.

С этими словами он открыл дверь и выкатил свою коляску в коридор. Докатившись до лестницы и на одну треть свесив передние колеса в пустоту, он вдруг притормозил. Лю Шуанцзюй сказала:

— Можешь идти. Ты все думаешь, что впереди тебя ждет прямая светлая дорога, а сам, как ни крути, лишь бежишь по кругу. Ну что ты еще можешь придумать? Лично я уже так накрутилась, что не чувствую ног, не могу я больше.

57

Несколько ночей подряд Линь Цзябая доставляла к дому одна и та же красная машина. Она ненадолго останавливалась и вскоре уезжала. Линь Цзябай провожал ее взглядом, пока та не исчезала из виду, и только тогда шел к себе домой. Ван Чанчи также заметил, что дверца машины открывалась не сразу, а лишь спустя минут пять-десять, после чего из нее наконец выходил Линь Цзябай. Ван Чанчи очень хотелось узнать, кто был за рулем машины и что в ней происходило в течение этих пяти-десяти минут. Но приближаться он не смел. Как-то вечером он спрятался у дороги с половиной бутылки водки и, отпивая по чуть-чуть, принялся ждать машину. Вскоре та и правда появилась. Когда машина остановилась, он, шатаясь, подошел к ней вплотную. Не дождавшись никакой реакции, он припал к лобовому стеклу и заглянул внутрь. Там он увидел, как Линь Цзябай целуется с какой-то женщиной. Напуганные его появлением, любовники отстранились друг от друга и злобно уставились на него. Будучи пьяным, Ван Чанчи стал колотить по стеклу, но тут машина пришла в движение и резко рванула вперед, скинув его на обочину.

«Это их семейные дела, мне не стоит вмешиваться», — то и дело поучал себя Ван Чанчи. Однако чем чаще он себя урезонивал, тем больше беспокоился. Он чувствовал себя так, будто рядом с ним споткнулся и упал человек, а он прошел мимо и, лишь отойдя на приличное расстояние, обернулся, чтобы посмотреть. Ван Чанчи думал о том, что Линь Цзябай, являясь теперь отцом Дачжи, то есть Линь Фаншэна, мог своим поведением навредить и ему, и Фан Чжичжи. «Ведь я хотел помочь Дачжи найти образцовую семью и уж никак не думал, что его отец собьется с пути. Измена отца скажется на состоянии матери, а состояние матери, естественно, затронет Дачжи. Похоже, это не пустяк, а настоящая взрывная волна», — рассуждал Ван Чанчи. Он переживал, но не знал, что можно сделать. Он бы и рад вмешаться, но боялся навлечь беду на Дачжи. Изводя себя этими мыслями, он испортил шкаф в доме Чжао, выкрасив его не в тот цвет. Когда настала пора принимать работу, разозлившиеся хозяева не только ничего ему не заплатили, но и отказались возместить стоимость закупленных материалов. Тыча в него пальцем, они обзывали его на все лады: «Деревенщина, жулик, невежа, чтоб тебе без потомства остаться, дурень, оборванец, шваль, сукин сын, дерьмо собачье, тупица безмозглая…» Ругательства лились на него, словно краска, покрывая с головы до пят. Не желая мириться, Ван Чанчи приложил образец к шкафу и только тут заметил, что цвет вышел действительно не тот. Он никак не ожидал, что его душевное беспокойство может повлиять на зрительное восприятие. Спускаясь по лестнице, он надеялся, что хозяева его все-таки окликнут и возместят ему хотя бы траты на краску или дадут хоть какую-то мелочь на еду. Однако этого не произошло. Не считая того, что полмесяца он отработал за бесплатно, так он еще и заплатил кругленькую сумму из своего кармана. От обиды ему хотелось рвать и метать.

Спустя несколько дней Линь Цзябай получил анонимное письмо следующего содержания:

«Кто мог такое написать? — думал Линь Цзябай. — Кто, твою мать, осмелился меня поучать? Кроме тестя, Фан Наньфана, никто бы не осмелился говорить со мной в таком тоне, даже мой родной отец Линь Ган». Линь Цзябай перебрал в голове всех своих друзей, посвященных в его тайну, и пришел к выводу, что никто из них не стал бы совать нос в чужие дела. «Неужели за мной следит Фан Чжичжи?» Линь Цзябай стал внимательно изучать почерк, но не нашел ни одного иероглифа, похожего на ее почерк. Даже если бы она специально коверкала знаки, такого эффекта она бы не добилась. Линь Цзябай хорошенько припрятал письмо и, как ни в чем не бывало, пошел домой. Фан Чжичжи вела себя как обычно, в настроении Линь Фаншэна тоже ничего не изменилось. Однако сам Линь Цзябай потерял душевное равновесие: то и дело он по рассеянности забывал то закрыть дверь, то выключить кондиционер, даже вода у него застревала в глотке. За долгие годы, пока весь бизнес находился под присмотром Фан Наньфана, Линь Цзябай во всем потакал Фан Чжичжи. Он сопровождал ее в любых путешествиях, носил ее пакеты во время шоппинга, если она вдруг сердилась, всегда и во всем ей уступал, он, не колеблясь, двумя руками поддержал ее идею об усыновлении ребенка — в общем, слушался ее беспрекословно, как секретарь начальника. Иногда он задавался вопросом: «А такой ли я на самом деле хороший? Нет. На самом деле я не такой, я просто привык ходить в чужой шкуре. Теперь, когда у Фан Наньфана уже нет прежних прав, я мог бы запросто сбросить с себя эту шкуру, но почему меня что-то останавливает? Все дело в этом змееныше. Черт бы его побрал, этого паиньку. Стоит мне раскрыть свои объятия, и он летит ко мне со всех ног со звонким криком „папа“, аж в ушах звенит. Стоит мне уехать в командировку, он названивает мне целыми днями, уговаривая не выпивать. А если я выпивший подхожу к дому, стоит мне снизу крикнуть: „Фаншэн!“, как на лестнице тотчас раздаются его шаги. И даже случись такое посреди ночи, он все равно бежит, словно все это время караулит меня, навострив уши. Когда бы я его ни позвал, он всегда, всегда откликается. С гулким топотом сбегает ко мне вниз, а потом, поддерживая, ведет до квартиры, где отпаивает подслащенной водой и обтирает лицо горячим полотенцем. Всякий раз, когда я просыпаюсь, он первый, кого я вижу. И если в этот момент он на меня не смотрит, тогда просто спит рядом, словно верный пес или послушный кот. Пользуясь моим нетрезвым состоянием, он осторожно выпытывает, нет ли у меня другой женщины. Не брошу ли я его и маму? И я его успокаиваю, говоря, что несу за них ответственность. „Ответственность не избавляет от связей на стороне“, — подначивает он, а я продолжаю утверждать, что у меня точно никого нет. И тогда он радостный бежит в спальню к матери и докладывает, что раз я не поддаюсь ни на какие уловки, значит, у меня и правда нет любовницы. После этого он просит мать пустить меня в спальню. Но Фан Чжичжи этого не позволяет; если я возвращаюсь нетрезвый, в спальню она меня не пускает. Иногда я думаю: раз меня все равно не пустят в спальню, зачем тогда возвращаться домой? А может, я просто беспокоюсь за Линь Фаншэна? Ведь я знаю, что, пока я не вернусь, он не сможет уснуть… В тот год, когда ему было пять, я расшиб себе голову, столкнувшись с игроком на футбольном поле, и даже попал в больницу. Он вместе с матерью пришел меня навестить. Увидав на моей голове повязку, он спросил: „Па, а ты не умрешь?“ А я свесил голову и притворился, что умер. Из глаз у него тут же полились слезы, он припал ко мне, чтобы сделать искусственное дыхание. Ротик у него был совсем маленький, дышал он слабо, но при этом так сильно старался, что лицо его покраснело, а на шее вздулись вены. В ту минуту мне ни за что на свете не хотелось оживать. Его слезы потоком скатывались по мордашке и затекали мне в рот, на вкус они оказались неожиданно сладкими. Видя, что я не прихожу в себя, он стал бить меня по щекам и кричать: „Па, почему ты умер? Почему, прежде чем умереть, ничего не сказал маме? Теперь у меня не будет папы!“ С тех самых пор он всегда боялся меня потерять. Несколько раз он вставал среди ночи и, заплаканный, стучался в нашу спальню, проверяя меня: „Па, ты ведь живой?“ И всякий раз, когда открывалась дверь, я видел его мокрое от слез лицо, на котором не оставалось ни одного сухого местечка. Я даже был готов поверить, что он какой-нибудь дух-плакса. Заливаясь слезами, он подходил ко мне и начинал жаловаться: „Па, мне снова приснилось, что ты умер. Почему ты так ужасно умер?“ Поскуливая, он стоял у кровати, не желая никуда уходить. Приходилось его укладывать между мной и Фан Чжичжи. И даже во сне он то и дело продолжал всхлипывать. На прошлой неделе он снова проснулся от своего кошмара, только на этот раз он заявился в спальню, прихватив с собой подушку. Фан Чжичжи его устыдила: „Эх, Фаншэн, Фаншэн, ты ведь уже школьник, скоро маму перерастешь, как тебе не стыдно до сих пор спать вместе с нами? Ты то и дело видишь во сне, как умирает твой папа, а почему тебе не снится, как умирает мама? Или ты не боишься потерять свою маму?“ А он на это сказал: „Ты думаешь, я хочу видеть сны, как умирает папа? После таких снов я теряю все силы и потом несколько дней хожу сам не свой“».