Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Из других воспоминаний о постыдном.

Леонид Стонов. 1945–1946

В нашей комнате на стене висел шкафчик, где наша воспитательница Флора Моисеевна Лейтес хранила продукты из полученных ребятами посылок, выдавая их порциями. Две передние дверки шкафчика имели просвет, и мы, всегда голодные, ночью с помощью длинного ножа доставали через эту щель и съедали кусочки пирога, принадлежавшего кому-то из ребят. Дело кончилось скандалом. Еще мы обучились тому, как «закосить» лишнюю порцию второго во время обеда. Тарелка с едой незаметно со стола перекочевывала на колени под скатерть. Нас, маленьких, обслуживали подавальщицы из старших девочек, и мы кричали, что второго не получали.

Почему-то этот простой способ оказался очень живучим. Особенно мы любили одну не очень наблюдательную официантку, которая бегала по столовой и почти пела: «Подождите, подождите, вас много – я одна…»

Не помню, из-за чего мы дрались, но часто вечером после отбоя вдруг начинались подушечные бои, когда подушки летели на головы друг друга, иногда было даже больно, часто наволочки рвались, и вата из подушек оказывалась на полу. На шум спешили воспитатели, так что эти бои были непродолжительными.

Весной 1942 года интернат получил землю для общественного огорода, туда ходили мимо тюрьмы, мимо здания эвакуированного из Москвы Второго часового завода и кладбища. Среди эвакуированных была агроном, кажется, жена писателя Гордона, которая, прослышав о рекордных (скорее всего пропагандистских) довоенных урожаях в Татарии, засеяла огромное поле просом. Эта культура обычно плохо противостоит сорнякам и нуждается в многократной ручной прополке. Поэтому все лето 1942 года мы провели на прополке, ползая на коленях по полю. Жара и пыль донимали. Урожай, видимо, был приличный, ибо всю последующую осень и зиму мы каждый день имели пшенный суп – почему-то он не надоедал. В следующем году мы посадили в основном картофель, получили хороший урожай, и осенью был устроен обед, когда можно было есть вареную картошку сколько захочешь. Много мешков было привезено в Москву и сдано в Дом творчества писателей в Голицыно, где поселились ребята, чьи родители еще не возвратились с фронта в Москву

Запуски кораблика. Слева – Ира Казина, крайний справа – Лёня. Короп (около Чернигова), 1938, лето

Хорошо помню путь в Москву из Чистополя на старом пароходе (кажется «Абдул Тукаев»), где стены и каюты были отделаны красным деревом, в залах поражали огромные зеркала и хрустальные люстры. Но пароход скрипел и свистел, как старый астматик, мы носились по палубе, а когда увидели шпиль Химкинского речного вокзала, стали кричать «Ура!» до тех пор, пока не пришвартовались, – наверное, более часа. Огромная радость охватила всех!

В сентябре 1990 года вместе с Ирвином Котляром, известным юристом из Канады, я навещал в чистопольской тюрьме последнего советского политического заключенного Михаила Казачкова. С нами из Казани в Чистополь ездили министр внутренних дел Татарии и начальник управления тюрем и лагерей. На противоположном берегу для нас специально задержали паром, и мы въехали в город со стороны пристани, как это было и в сорок первом. Меня очень взволновала эта поездка и особенно посещение тюрьмы, мимо которой мы часто ходили на огород.

С Мишей Казачковым мы беседовали в кабинете начальника тюрьмы, где открыто работал магнитофон. Мы привезли в подарок Мише книгу сидевшего ранее в этой тюрьме Анатолия Щаранского (на английском языке), которую нам вначале не разрешили передать. Но начальник стал интересоваться, что написал недавно освобожденный из этой тюрьмы Щаранский о нем и о режиме. Мы сказали: «Миша вам переведет, если отдадите ему книгу». Фрукты и овощи, которые мы привезли Мише, были тщательно просмотрены надзирателем. После свидания с Мишей нас провели по камерам и по цеху плетения рыболовных сетей, мы беседовали с несколькими заключенными, приговоренными к смертной казни с заменой ее на пятнадцати– или двадцатипятилетний срок. Все говорили, что не были виноваты в инкриминируемых им преступлениях, только один парень гордился тем, что убил председателя колхоза. Мы заранее сказали, что хотим посетить медицинскую комнату тюрьмы, но она была закрыта, врач ушел на… обед. В сорок первом – сорок третьем годах снаружи мне эта тюрьма казалась гораздо страшнее, чем внутри в девяностом – может быть, потому, что был расцвет перестройки… После тюрьмы нас повезли на обед, причем ресторан оказался прямо напротив Дома крестьянина (при нас напротив интерната были какие-то одноэтажные дома, теперь тут был целый квартал двух-трехэтажных жилых домов). Я не мог отлучаться надолго, так как Ирвин не знал русского языка и нельзя было оставить его одного с эмвэдэшниками. Но когда я поведал всей компании, что жил напротив этого места почти пятьдесятлет назад, то был отпущен на десять минут, а начальник тюрем и лагерей Татарии тут же буквально сбегал в книжный магазин и подарил мне замечательную книгу «Чистопольские страницы» – статьи и воспоминания эвакуированных писателей о жизни писательской колонии и интерната во время войны в Чистополе. Двор Дома крестьянина, как это обычно бывает, когда попадаешь туда, где не был с детства, показался мне маленьким и убогим. Внутрь дома я зайти не успел. После обеда мы заторопились на паромную переправу – вечером надо было вылетать из Казани в Москву. С тех пор я мечтаю еще раз – но уже неспешно – посетить Чистополь.

С родителями, после возвращения отца из лагеря

Возвращаясь обратно к пристани, мы проехали улицей, где, помню, жили Леонид Леонов, Константин Тренёв и Константин Федин (когда папа осенью сорок первого – перед уходом на фронт – приезжал на неделю в Чистополь, мы посещали Леонова и Федина). Интересно, кто рассказал Евгению Евтушенко, автору замечательного стихотворения «Мед», историю о том, как богатый Леонов, запасаясь продуктами на холодную зиму, купил на местном базаре бочонок меда, оставив без этого драгоценного продукта стоявших за ним в очереди людей с пустыми стаканчиками в руках? Я помню Бориса Пастернака и его дом на косогоре, над Камой, его рассказ, как он заготавливал дрова, вылавливая в ледяной воде бревна, отбившиеся от сплава. Помню, мы смотрели, как наши старшие ребята (вижу почему-то только Тимура Гайдара) заготавливали лед для погребов, выпиливая огромные брусы из замерзшей Камы и перевозя их на телеге в интернат. Некоторые воспоминания похожи на кадры кинохроники: колонна заключенных под охраной содат в белых полушубках идет в городскую баню, наши походы туда же, игру Стасика Нейгауза на рояле в столовой вечером, приехавшего с фронта на побывку Анатолия Софронова. Тогда еще худой, молодой и не обремененный ксенофобией и подлыми поступками, он поет только что сочиненную им песню «Ростов-город, Ростов-Дон», аккомпанируя себе на аккордеоне. Помню Илью Сельвинского, рассказывающего о прифронтовой Москве. Мы завидовали детям писателей, приезжавших с фронта и привозивших в подарок немецкие ордена-кресты – предел наших тогдашних трофейных мечтаний. Помню немецких детей писателей-политэмигрантов – Конрада Вольфа и Гришу Куреллу (с которым я впоследствии учился на биофаке МГУ), а также Эву, дочь писательницы Ванды Василевской.