Слепой секундант - Дарья Плещеева

— Доктор, тебе нужно съездить к Гринману, узнать, как там наш раненый. Если пошел на поправку — мы его обратно сюда перетащим. Учти, этот чертов Дедка для нас — ценное имущество. Ты сможешь сам доставить госпожу Гиацинту в особняк Венецких или тебе нужна помощь? — спросил Андрей. — Насколько я понял, сударыня перелезла через забор…

— Мне не впервой. Если только этот господин подставит мне сложенные руки, как берейтор, когда сажает даму в седло, — ответила Гиацинта.

— Доктор, тебе доводилось подсаживать даму в седло? — полюбопытствовал Венецкий. — Ох, гляди, придется тебе наконец освоить науку страсти нежной и теорию маханья за вертопрашками, а то так и помрешь неграмотный!

— Он безнадежен, ей-богу, безнадежен! — со смехом отвечала Гиацинта. — Скорее государь император, что на Сенатской площади, сойдет с коня и слезет с утеса, чтобы волочиться за мной. Идемте, господин Граве, иначе мы приедем утром, нас увидят, и тогда вам придется повенчаться на мне как порядочному человеку! Господин Соломин… — ее звонкий голосок изменился, обрел бархатные нотки, затрепетал.

— Подойдите к бедному калеке, я вашу ручку поцелую, — сказал Андрей.

Когда сердитый Граве увлек за собой Гиацинту, закутанную в медвежью шубу и в Дуняшкиных валяных сапогах, Соломин некоторое время стоял в недоумении: так было или не было это мгновенное пожатие пальцев, так был ли ответ на него или ответ остался мысленным? Но его отвлек Венецкий:

— Утро вечера мудренее, — сказал граф. — Давай-ка ляжем спать, а за завтраком поговорим, как лучше подобраться к той кормилице с младенцем.

— Если бы мы знали, какие письма предлагают Копьеву! — ответил Андрей. — Может статься, и там речь о младенце…

— Голову на отсечение — так и есть. В чем еще можно упрекнуть невесту? Не в заговоре же против государыни! А теперь отпусти — меня жена ждет! — это было сказано с великолепной гордостью.

— Да ступай уж, любимчик Гименеев!

— Боюсь, что время нас подстегивает. Позднякова может с перепугу пойти на соглашение с вымогателями и заплатить им огромного отступного. О том, что они на этом не остановятся, она даже слушать не пожелает. И тогда мы теряем след! Значит, нужно опередить перепуганную матушку. Нужно действовать!..

Кончилось тем, что Андрей сам поехал в столицу. Феклы с Василисиными враками на месте не случилось, расспрашивать о ней Еремей побоялся — прошелся взад-вперед и вернулся в Зимин переулок, где ждал в санях питомец.

— Ничего, нам есть чем заняться, едем за картинками, — решил Андрей.

Но странная мысль пришла в его голову: надо бы забрать из возка, из привешенного в нем суконного кармана, ту монетку, «царя на коне». Монетка-то на удачу дадена…

* * *

Рисовальщик оказался неопрятным дедом, вдобавок выпивохой. Он предъявил полдюжины портретов молодого человека, причесанного по-модному, причем, как высказался Еремей, «на кафтан у него прыти не хватило» — кафтан и жабо были едва намечены.

На всякий случай Андрей устроил над этими карандашными портретами целый консилиум. Его свита набилась в тесное жилище рисовальщика, и каждый получил по листку. После долгих сличений и обсуждений пришли к выводу: черты лица довольно правильные, но ведь баб не разберешь — в черта могут влюбиться, ежели черт с ними галантонничает и всякие приятности им говорит, ручку жмет и за разные места хватает.

— Держи обещанное, Иван Сергеич, хоть и не ведаю, за что плачу, — Андрей вздохнул. — Да гляди, никому ни слова. А давно ли ты тут живешь?

Рисовальщик жил в этом доме лет двадцать, имел в окрестностях и родню, и кумовьев, знал все линии и першпективы Васильевского острова от Биржи до Смоленского кладбища и протекавшей сквозь него речки Мякуши, которую многие называли Черной. Речка делила кладбище на православное и инославное.

— А в Чекушах бывал? — спросил Андрей. — Особняк Фишерши знаешь?

— Давненько не бывал. Знаю, что там строят теперь много, и кожевники селятся — фабрики ставят. Армии-то много кожи нужно. А особняк — он на берегу, каменный дом в два жилья. — Иван Сергеевич твердой рукой начертил план и объяснил Авдею, как ехать.

С тем и расстались.

— И вовсе незачем было спрашивать, — сказал Еремей. — По вонище бы узнали. Тьфу! Как только тут люди живут?!

Кожевенное дело человека непривычного поражало прежде всего гнилыми, тухлыми и прочими мерзкими ароматами. Шкуры кисли в чанах, смазанные мозгом или печенью животных, а чаще — и тем и другим вместе.

— Они тут привычные. А ежели кому не по вкусу — продавай домишко, переселяйся хоть в ту же Коломну. Да только кому ты в Коломне нужен, ежели ты, скажем, при мучном амбаре состоишь и обучен только слежалую муку деревянными чекушами в пыль разбивать? Вот и сиди, и нюхай! — объяснил Авдей.

Местность была такая, куда порядочный человек без особой нужды не сунется. Самая подходящая местность, чтобы прятать и выкармливать незаконное и тайнорожденное дитя.

— Как там в письме про кормилицу с дитем было? За особняком Фишерши в переулке, спросить вдову Патрикееву? Так, дяденька?.. Сейчас мы этой вдове устроим ловушку!

Первая же встречная бабка, тащившая санки с ушатом, объяснила, где искать вдову Патрикееву. Пять минут спустя Еремей ввел питомца в низкую дверь и далее — через тесные сени в комнату, где ароматы были почище, чем на кожевенной фабрике.

— Ну, я — Акулина Патрикеева, чего угодно? — недружелюбно сказала Андрею незримая хозяйка, и он внутренним взором увидел бабу средних лет, с вечно недовольной физиономией, со злыми глазами, в пятнистом переднике, подвязанном по-деревенски, под мышки.

— Мы пришли узнать о дитяти, — спокойно произнес он. — Вы видите, сударыня, я слеп, поэтому покажите младенца моим товарищам.

— Вот он, в люльке, идите и глядите, коли угодно.

Еремей подошел и заглянул:

— Ничего в младенцах не смыслю, но этому, кажись, больше года. И спит.

— Она его маковым молочком поит, — вдруг заявил Савка. — Мою дуру так-то научили, чтобы дитя ночью не орало. Растет теперь — ложку мимо рта к уху тащит…

— Погоди, и до молочка доберемся. Значит, это у тебя незаконнорожденный сын девицы Даниловой? — спросил Андрей. — И давно ты его тут растишь? Еремей Павлович, запоминай.

— А кто вас послал-то? — спросила вдова Патрикеева.

— Василиса.

— Ах, Василиса… Ну, стало быть, девица Данилова согрешила, а мне — майся с выблядком за сущие гроши!

— Девиц с такой фамилией немало. Давай, сударыня, уточним. Это — та Прасковья Данилова, чей отец служит в Коллегии иностранных дел?

— Она самая.

— Ты видела ее?

— Как не видеть — она сюда, ко мне, рожать приезжала.

— Как она с младенцем расставалась?

— Ревела в три ручья. Сама идти не могла — на руках вынесли.