Ведьмины байки - Ольга Громыко

Только промолвил – летят мои побратимы! Едва к стене прижаться успел – слева Муромец повалился, справа Соловей.

– Эк вы ко мне на выручку спешили, ножи-булавы порастеряли!

– Дружине Вахрамеевой одолжили, – ворчит Муромец, кольчугу порванную оправляя. – На полпути догнали, навьи проклятые…

– А лягушка?

– Поцеловать успел… ускакала… ждать обещалась… А эту поганку бледную каким боком сюда занесло?!

Сверху голос Вахрамеевский доносится, эхом подвывает:

– Ты мою дочь поносить не моги, а то велю вару вскипятить и вам на головы плеснуть, вот ужо заскачете! Ишь чего удумали – царя с лягушкой повенчать, а под шумок Аленку мою выкрасть!

– Небось не плеснешь, побережешь царевну!

– Ничего, ей только на пользу – посговорчивей будет! Девка неблагодарная, отца родного без ножа зарезала, променяла на молодца смазливого, еще и руки на себя наложить грозилась, ежели колья площадные вами украшу. Вот пущай с вами денек-другой посидит, уразумеет, за кого заступалась; можете проучить ее малость, только чтоб не до смерти, а то с живых шкуру спущу!

Насупился Муромец:

– Мы девок боем обучать не привычные, пальцем ее не тронем, а вот ты спустился бы к нам на кулачках помериться, глядишь, сам бы чего уразумел…

– Спустился бы, – отвечает Вахрамей, – да недосуг – ждут меня дела неотложные, государственные. Попозже загляну, проведаю – каетесь аль нет.

– И долго нам тут сидеть? – справляется Соловей, голову задравши.

– Вам – веки вечные, а Алене – покуда прощения не попросит. Ну а ежели вовсе не попросит, уж не обессудьте – придется вас голодом уморить. Вон, Кощеича можете первым съесть – все равно не жилец.

У Семы Соловья еще на шутку сил достало.

– А ежели мы прощения попросим – отпустишь?

Расхохотался Вахрамей, ничего не ответил. Ушел, поди.

Царевна носом хлюпает, Муромец ее ободряет;

– Не плачь, Алена, Кощеич сейчас что-нибудь придумает – верно, Сема?

А у меня перед глазами все кругом идет, пятна какие-то мелькают, туман клочьями.

– Может, – говорю, – с разбегу выскочить попробуем?

Переглянулись побратимы, вздохнули согласно:

– Толку не будет, надо Сему в порядок приводить…

Поди им возрази, ежели Муромец сзади под локотки сгреб, удерживает, а Соловей с Аленой к головушке моей болезной с двух сторон подступились. Всю воду из кувшина извели, только мне напиться и оставили, Алена рубаху на себе до пупа обкорнала, перевязала мне голову, да так ладно, что только нос снаружи и остался. Еще и посмеивается, девка вредная:

– Будешь, Сема, врагов в заблуждение вводить – где у тебя перед, а где зад.

Вырвался я от них, тряпки на лоб сдвинул, глаза чуть к темноте попривыкли – ничего не скажешь, хороша Алена в полрубахе, штанцах кружевных заморских.

– Ну как, Сема, полегчало?

Куда там полегчало! Разве что кровь остановилась, а болеть еще пуще стало.

– Васильевич, ты отмычки не растерял?

Ухмыльнулся Соловей, позвенел железками:

– Я скорее руки-ноги растеряю; вот они, кормильцы!

– Глянь-кось мои оковы, в них колдовство губится, ничего поделать не могу.

Сема скважину отмычками пробует, сетует для порядку:

– Ох и мудреный же замок, ну да ничего, на худой конец отрежем тебе ногу и высвободим!

– Ты чужими ногами не шибко-то разбрасывайся, она мне еще сгодится!

Алене тоже нос сунуть надобно.

– Неужто тебе, Сема, ради общего спасения ноги жалко?

Не придумали еще замка супротив татя умелого! Позвенел Соловей цепью снятой:

– Эх, жаль, не завалялось в уголке скелета какого, я бы шутки ради его заковал! Помнится, заточили нас с батюшкой в берендейскую темницу, так мы перед утеком все скелеты в позы непотребные по двое сложили… поди, долго еще стражникам снилось…

– Вахрамей темницей редко пользуется, – поясняет Алена. – Мастеровых людей, что невзначай в царство навье забредут, на поселения здешние отправляет, для казны работать велит, красных девок себе берет, крепких молодцев службой денежной приваживает, в дружину свою ставит, а ежели откажется который неповинным людям головы рубить, бесчинства именем Вахрамеевым творить, того на кол али в петлю. И кормить полонного не надо, и народу потеха.

Присвистнул Соловей:

– Так нам, выходит, повезло еще?

Поверил я, что Семин батюшка на жизнь свистом зарабатывал – в одно ухо свист влетел, насквозь голову пробуравил, из другого без помех вышел.

– Невелико везение, а ты, Сема, бросай свистеть – последнее просвищешь. Расскажи лучше, как вас поймали-то? Неужто у Вахрамея кони лучше наших?

– Кабы кони! Заместо коней у них ковры летучие, пока конь версту проскачет, они десять пролетят!

– А велико ль войско ковровое?

Вздохнула Алена повинно:

– Боевых без малого три дюжины наберется. Каждый двух человек подымает. Больше было, да моль на складе завелась, недоглядели…

– Да ты и впрямь искусница! – посмеиваются Семены. Я же дальше расспросы веду:

– Вахрамей говорил, что на белом свете ковры силу теряют. Поизмываться хотел аль правду баял?

Мнется Алена, глаза отводит. Ковры-то она выткать сулилась, а о такой малости помянуть не удосуживалась.

– Ну?

– Правду…

Думала, бранить ее буду, я же только обрадовался:

– Значит, ежели из навьего царства выбраться сумеем, уже не догонят!

– Нам бы из темницы для почина утечь! – говорит Соловей нетерпеливо.

Поморщился я, рукой о стену оперся. Худо мне, голова кругом идет, в глазах то и дело темнеет, да виду не подаю:

– Сейчас, Сема, я тебя сычом оберну, ты наверх взлетишь и разведаешь, что да как. Ежели все тихо – свистнешь… Нет, лучше ухни тихонько, я обратно расколдую. Ты тогда решетку отомкнешь и лесенку нам спустишь.

Вздохнул Соловей, да перечить не стал. Взял отмычки в зубы, изготовился.

И без оков тяжко в темнице навьей колдовать, на одно малое чародейство больше сил извел, чем десять заковыристых на воле стребуют. Исчез Сема, на полу что-то махонькое закопошилось. Пригляделись Муромец с Аленой:

– Сема, ты чего, это же мыш летучий!

– Так я же вам и говорил – зайцем оберну… Вот только никак в толк взять не могу – отчего их двое?

Засуетились побратим с царевной:

– Семушка, ты полежи пока, отдохни, с мыслями соберись…

Трепетнул мыш крыльями, взвился по кругу, протиснулся сквозь решетку. Долго его не слыхать было, мы уж думали, что царь стражу у колодца оставил, изловили беглеца. Наконец пискнул условно, по решетке коготками заскреб – мол, все тихо, расколдовывай, Кощеич!