Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

— Ну, если я другим, другим человеком рожден, — задушенно закричал он, — не могу настаивать, не умею своей воле подчинять… что же теперь делать?!

— А не попрекать тогда! Будто мне, как она там мается, сладко видеть!

— Гамма-глобулин антистафилококковый, кстати, я достал, — внезапно понижая голос до обычного, сказал Виссарион.— Достал и достал, и никакого шума, никаких истерик вокруг этого не устраивал.

— Еще бы не достал! Для родной дочери!

— А у нас, между прочим, во всем городе его не имелось. Из Москвы, между прочим. Не так-то это было легко.

— Было бы легко, так и доставать бы было не нужно!

— Лена! Лена! — снова беря ее за локоть, позвал Евлампьев. — Ты просто не логична даже в своих упреках… и вообще… Саня! — посмотрел он на Виссариона.Вообще прекратите сейчас же, как вам не стыдно!

Маша снизу, со своего места, не решаясь вымолвить ни слова, с ужасом глядела на них.

— Ой, папа, бога ради! — мученически выговорила Елена, высвобождая локоть. — Логично, нелогично… Ничего мне не стыдно, я не ворую! Было бы у тебя, скажи-ка мне, — вновь обращаясь к Виссариону, ненавистно спросила она, — было бы местечко за столиком своим посиживать, если б не я? Кто — ты квартиру сумел получить? Да тебя даже в очередь не поставили, ты даже этого не сумел!

— Квартира наша — за счет Ермолая, — отвернувшись к окну, совсем уже негромко, но с ясной отчетливостью каждое слово произнес Виссарион.

И по этой-то ясной отчетливости Евлампьев понял, что фраза о квартире произносилась им неоднократно и прежде.

— Ну, так не живи в ней! — воскликнула Елена. — Чего же ты в ней живешь?

Виссарион промолчал. Он все так же глядел в окно на трясущуюся за ним вслед неровностям дороги, колышущуюся под ветром лиственно-игольчатую стену, будто что-то в ней необычайно его вдруг заинтересовало.

— Вот, живешь! — подождав мгновение ответа мужа, уязвляюще смерила его взглядом Елена.Живешь как миленький, но при этом попрекаешь. Попрекать, говорю, только и умеешь. Да пользоваться тем, что другие сделали. Этаким чистеньким хочешь быть, в неприкосновенности себя сохранить. Книжки бы только в буках покупать да почитывать, вот и все — ах, хорошо! А я устала, я жутко устала, понятно?! — закричала она. Ведь не ты же там в больнице ведрами-суднами ворочал!..

Виссарион больше не смотрел в окно. Он запрокинул голову, губы его были крепко и жестко сжаты, глаза закрыты.

Елена несколько раз крупно, как задыхаясь, глотнула воздуха, судорожно перевела дыхание и, взявшись обеими руками за верхний поручень, закрылась ими, насколько то было возможно.

Евлампьев осторожно, испытывая мучительное чувство стыда, огляделся. Вокруг все с теми же любопытством и интересом пялились на них и, встретившись с ним глазами, быстро отворачивались. Он посмотрел на Машу. Она сндела, ожидая его взгляда, с поднятым вверх потрясенным лицом и, когда он поглядел, сказала ему своим взглядом, в ужасе: «Надо же, а?!» — не посмев ничего большего.

Да, надо же… а они и понятия не имели, что у Елены с Виссарионом может быть так: с такой ненавистью, с такой враждебностью друг к другу… И это не случайность, нет… видно же — это подспудное, это изнутри, с самой, может быть, глубины даже, и никакой тут ошибки: будто на взводе стояли оба — от эдакой малехонькой искорки взорвались… А всегда казалось, что у них все ладно, все ладом… пятнадцать лет казалось. Конечно, конечно, нет таких семей, в дурном только телевизионном фильме бывают подобные, где бы все гладко, сплошной штиль из месяца в месяц да из года в год, и у них с Машей тоже… ведь чего-чего только не случалось, если вспоминать, да и сейчас порой… Но чтобы так? Это же там целый вулкан внутри… сколько всего, боже праведный!.. И вот так случайно узнать. Всё оттого, что врозь, по раздельности все практически годы совместной их жизни, если что и видели из нее — то фасад лишь, он один, и всегда этот фасад, надо сказать, был не просто благопристойным, но и гармоничность демонстрировал, лад, слиянность душ — вот как, пожалуй. М-да… Хотя Елена, конечно, устала — это правда. Навозилась там в больнице…

Потом, когда ехали с автовокзала на трамвае, о чем-то уже говорили, перекидывались какими-то фразами: и о Ксюше, и об оставшейся позади дороге, и об участии Виссариона нынче в работе университетской приемной комиссии, но все это было так, без смысла и надобности, просто уж чтобы не мучить друг друга молчанием.

Через несколько остановок Елена с Виссарионом сошли, и Евлампьев с Машей остались одни.

— Что это она?! — едва трамвай тронулся, в обычной своей манере, с недоуменным возмущением спросила Маша.

Евлампьев переспросил:

— Ты о чем?

Он понял, о чем она, но ему было нечего ответить сй, он не знал, что, собственно, можно сказать по поводу всего происшедшего, да и надо ли вообще каким-либо образом обсуждать это, единственно что воскликнуть так вот недоуменно: «Что это она?!» — и все, все обсуждение, потому что нечего тут обсуждать, принять к сведению, положить в себя увиденное, как в сундук, на сохранение, и лишь, но отвечать Маше что-то следовало, и, чтобы потянуть время, он переспросил.

— Да о чем, да о Лене же! — теперь уже возмущаясь им, сказала Маша.— На Саню она как набросилась. И прямо в автобусе, при народе… И ведь он-то ей как, помнишь? Как не в первый раз она ему об этом! Помнишь?

— Помню, конечно…— отозвался Евлампьев, глядя себе на колени. Все она, Маша, увидела то же, что он, ничего не упустила. И то, что не случайность, не поверхностное что-то, а из глубины, из нутра, из самого живота, — это ей тоже понятно.

— Нехорошо у них там, нехорошо, Леня. — Маша со вздохом всплеснула руками, с хлопком соединила их перед собой и, переплетя пальцы, прижала к груди.И что такое у них, у нынешних? Все как-то не так. И в наши годы по-всякому бывало, но чтобы так… и ведь у всех подряд! У Ермолая вон… бог знает что, у Хваткова твоего… и у Лены, оказывается! Или что, вправду, что ли, как сейчас говорят кругом, что-то не то с нынешней женщиной?