Дж. Д. Сэлинджер. Идя через рожь - Кеннет Славенски

Первое серьезное посягательство на частную жизнь Сэлинджера совершил журнал «Ньюсуик», самый популярный наряду с «Тайм» новостной еженедельник. Несмотря на его респектабельность, тактика, избранная им для получения информации о Сэлинджере, напоминала практику современных папарацци. Пренебрегши всем известным желанием Сэлинджера оградить от посторонних взглядов свою частную жизнь, «Ньюсуик» твердо настроился получить желаемое. Журнал послал в Корниш своего репортера Мела Элфина. Элфин целую неделю выслеживал свою жертву, но не смог даже увидеть Сэлинджера издалека. Вынужденный обратиться к его друзьям, соседям и просто знакомым, Элфин обнаружил, что откровенничать с ним никто не расположен, а те, кто был не прочь поболтать, мало что знали про Сэлинджера. Журналисту удалось выведать, что Сэлинджер мог часами разговаривать о музыке, детективах (которые проглатывал пачками), дзен-буддизме, японской поэзии и йоге. Один сосед добавил необычную деталь: незадолго до женитьбы Сэлинджер пристрастился стоять на голове. Однако большинство описаний практически ничего не добавляло к уже известному всем портрету. «Джерри работает, как собака, — сказал Элфину художник Бертран Итон. — Он очень придирчивый художник, постоянно переделывает, шлифует, переписывает»'.

Вместе с Элфином «Ньюсуик» прислал фотографа, чтобы сделать портрет писателя. Однажды фотограф поджидал в засаде в автомобиле, припаркованном на обочине дороги, идущей в сторону дома Сэлинджера. На тропинке, держа за руку Пегги, появился Сэлинджер, вероятно, по своему обыкновению, направлявшийся в Виндзор за почтой. Увидев фотографа без фотоаппарата, Сэлинджер приблизился к незнакомцу. То ли вежливое обращение Сэлинджера то ли присутствие четырехлетней Пегги заставило фотографа слегка устыдиться своей неприглядной роли. Позднее он рассказывал: «Когда я увидел, как Сэлинджер идет один, ничего не подозревая, со своей дочуркой, моя решимость улетучилась. Я вышел из машины, представился и объяснил, зачем сюда послан». Сэлинджер не повернулся и не убежал. Он поблагодарил фотографа за его честность и стал объяснять, почему избегает фотографироваться. «Мой метод работы таков, — объяснил он, — что любое вторжение выбивает меня из колеи. Я не могу ни фотографироваться, ни давать интервью, пока не закончу то, над чем в данный момент тружусь».

Эта знаменитая нынче история не вошла в статью, появившуюся в «Ньюсуик» 30 мая 1960 года. Она стала известна позже из заметки Эдварда Коснера в «Нью-Йорк пост», где цитировался Нельсон Брайант из «Клермонт игл», в свою очередь процитировавший фотографа, воспроизведшего слова Сэлинджера. В письме к Дональду Фини от 9 мая 1961 года Брайант утверждает, что реальный случай отличался от интерпретации его Коснером. По более поздней версии Брайанта, фотограф шел пешком, а Сэлинджер ехал на машине с Пегги. Заметив пешехода на дороге, ведущей к его дому, Сэлинджер подъехал и поинтересовался, не сломался ли у него автомобиль и не нужна ли ему помощь. Фотограф сказал «нет», и Сэлинджер поехал дальше. Сообразив, что он только что говорил со своим объектом съемки, фотограф продолжил путь к дому Сэлинджера, где со стыдом признался в цели своего визита. Вне зависимости от того, какая версия больше соответствует истине, история про Сэлинджера и фотографа из «Ньюсуик» пикантна и трогательна одновременно хотя более всего напоминает историю про Хемингуэя и цыпленка. Шанс, что после грех пересказов она не исказилась, весьма мал.

В «Нью-Йорк пост» описание этого эпизода появилось только 30 апреля 1961 года, почти год спустя после статьи в «Ньюсуик». К тому времени Сэлинджер постарался окончательно замести следы. С репортером из «Нью-Йорк пост» Эдвардом Коснером не согласились говорить и те, кто говорил с Элфином. В результате его статья свелась по большей части к жалобам на друзей Сэлинджера, которые отказывались от интервью. Уильям Шон объяснил ему, что Сэлинджер «просто не хочет, чтобы о нем писали». В агентстве «Гарольда Обера» Коснера проинформировали, что Сэлинджер не одобряет вторжения в его частную жизнь и имеет полное право на то, чтобы его оставили в покое. Коснер тем не менее не отказался от поездки в КорниШ, где ни одна живая душа не пожелала с ним общаться. Он все же опубликовал свою статью, хоть в ней не было ничего нового, кроме сомнительных предположений.

Подобного рода инциденты не могли не ударить по тем нормальным человеческим радостям, что еще присутствовали в жизни Сэлинджера. Ему доставляло удовольствие прогуливаться с Пегги, водить ее на почту в Виндзор и обедать в местной столовке. Теперь же какие-то неизвестные крутились вокруг его участка, пытались повредить забор и слонялись по дороге, чтобы подстеречь его самого или членов его семьи. Раньше он регулярно посещал собрания жителей города или церковные мероприятия. Но репортеры прятались в темных подворотнях, а фотографы торчали в городском центре. В такой вот угнетающей атмосфере Сэлинджер воспитывал четырехлетнюю дочь и новорожденного сына, пытаясь оградить их мир детской невинности от всякого рода страхов. Клэр тоже ощущала беспокойство. Если раньше она чувствовала себя запертой в четырех стенах, то теперь постоянные вторжения к ним незнакомцев еще больше ее угнетали. Усугубляло ситуацию и то, что среди преследователей Сэлинджера были и просто психи. Его слава и репутация отшельника обернулись в конце концов тем, что он начал получать по почте угрозы, и хуже того — угрозы детям. Любая тень в лесу, любая фигура на дороге или слоняющийся по городу чужак могли оказаться кем-то из безумных фанатиков, решивших навредить ему или его семье.

В то же самое время, когда друзья и семья Сэлинджера пытались всячески уклониться от контактов с репортерами, Государственный департамент Соединенных Штатов предпринял собственное расследование в отношении писателя. Бюро образовательных и культурных программ разослало наиболее уважаемым коллегам и друзьям Сэлинджера анкету с вопросами о его характере. В свете того, что все знали о писателе, цель этой акции была довольно-таки глупой. «Мы хотим добавить имя Джерома Дэвида Сэлинджера в список вероятных американских специалистов, которые могли бы участвовать в нашей зарубежной программе культурного обмена, — начиналось письмо. — Нам бы очень хотелось получить от вас ваше откровенное мнение о его профессиональных и личных качествах»'.

Одно из таких писем пришло судье Хэнду, который поддержал кандидатуру Сэлинджера с большим энтузиазмом. «Это мой близкий друг, которого я высоко ценю не только за его интеллект, но и за его душевные качества», — отвечал Хэнд. Далее он описал глубокий интерес Сэлинджера к восточной философии и особо подчеркнул его исключительную преданность своему искусству. «Он работает с неослабевающим трудолюбием, пишет и переписывает свои тексты, пока не сочтет, что выразил свою мысль самым наилучшим образом».

Судья Хэнд не совсем себе представлял, в чем именно заключаются обязанности «культурного посланника», и завершил письмо просьбой объяснить ему, что конкретно Государственный департамент собирался предложить его другу. Неделю спустя он получил ответ, где говорилось, что к Сэлинджеру собираются «обратиться с просьбой выступать перед заинтересованными группами профессионалов и просто любителей литературы в разных странах, которые он будет посещать, участвовать в дискуссиях за круглым столом, а также беседовать с коллегами-писателями». Судья Хэнд не поверил своим глазам: у правительства отсутствовало элементарное представление о том, кто такой Сэлинджер. Разозленный тем, что в Госдепартаменте даже не потрудились навести хоть какие-то справки о писателе, Хэнд попытался объяснить чиновникам, с чем им придется столкнуться. «Он любит находиться вдали от людей и жить вдали от людей, — объяснял Хэнд. — Не могу даже себе представить кого-либо менее приспособленного к тому, чтобы «участвовать в дискуссиях за круглым столом» и проводить время в «беседах с коллегами-писателями»'.