Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

его вселенской бесчеловечностью не вызывает у них столько ярости, сколько Сталин. Во всём этом не просто непорядочность какая-то нравственная извращённость самих политиков. Вы ведь знали Сталина, встречались с ним?..

− Трудный вопрос, Алексей. Прошлое – наша с тобой жизнь. Сторонне судить о ней вряд ли возможно, - Степанов сделал два неторопливых глотка, поставил стакан на столик, долго молчал. Наконец, крепко охватив ещё сильными пальцами подлокотники кресла, несколько спустив к груди совершенно освобождённую от волос парафино-отблёскивающую кожей голову, что придало ему вид решительный, сказал:

− Прежде, чем говорить о самом Сталине, скажу о судьбе другого человека. Связь единичного и общего, думаю, уловишь сам. Брата моего, Бориса, помнишь?..

Алексей Иванович молча кивнул, Бориса Георгиевича он помнил. Тогда он был с ними у охотничьего костра, говорил что-то о своей работе в Наркомате. В памяти осталось, что в разговоре с Арсением Георгиевичем он оправдывал Сталина.

− Он жив? – спросил Алексей Иванович, улавливая исходящую от Арсения Георгиевича всё возрастающую напряжённость.

− Нет, Алексей. Бориса давно нет в живых. Встреча наша на охоте была последней. Смерть его сочли несчастьем. А правду узнал я много позже. Знаешь, как умирают люди, великие не должностью, но умом? Борис из таких. Многое провидел он из того, что случилось. На горло себе наступал ради работы, спасительной для страны. Не уберёгся. Быть наверху, при вожде, удерживать равновесие на тонком льду политических оттепелей и заморозков, труд непосильный для порядочного человека. Лаврентий Берия положил на Бориса свой беспощадный глаз. Борис чувствовал, как сжимается день ото дня круг, в котором он мог ещё жить. Вычислил и примерный срок оставшейся свободы, и продумал ясно и чётко, как завершить земные дела. Что беспокоило его? Будущее семьи – жены, дочери, и военные разработки, в которые вложил весь свой изобретательский талант. Разработки он передал одному из надёжных сотрудников КБ, отказавшись от авторства. Заботу о семье взял на себя. Знал, если сохранит честь своего имени, семью минуют уготованные ей страдания и унижения.

Последний Бериевский шаг он опередил. Сославшись на простуду, усталость, уехал на дачу…

Арсений Георгиевич как-то судорожно, что за ним никогда не водилось, отхлебнул из стакана, глаза его повлажнели, он извлёк из кармана домашней куртки платок, шумно высморкался.

− В общем, так, Алексей. Оберегая честь имени, он просчитал всё, что случится уже после него. Жарко истопил печь. Не дал догореть углям, закрыл трубу, двери, форточки. Выпил стакан коньяка. Початую бутылку, откусанный яблок оставил на столе, тут же разложил рабочие бумаги, очки, карандаши, лёг, не раздеваясь на кровать…

Так ушёл из жизни Борис. Осудишь ли? Пошёл бы за ним и я, не хвати ему мужества уйти из Бериевских рук за всех нас. Мы и до войны работали и жили, как на войне. Такова суть того времени. Трагическая суть, как на всякой войне.

Степанов сидел, сцепив руки на колене, с заметно побледневшим лицом, глаза его смотрели в одному ему видимую точку за пределами комнатных стен.

− Теперь ты можешь судить о личном моём отношении к Сталину, потому что Берия действовал под его оберегающей рукой. Я всегда был против единовластия. При единовластии ошибки одного человека оборачиваются бедой для судеб миллионов. Сталин знал, что и как я думаю. Знал и о моих сомнениях по осуждению высшего командного состава. Поручительство моё за Василия Константиновича Блюхера он оставил без ответа. Замена мне уже готовилась. Спасла меня работа без жалости к себе и начавшаяся Отечественная война.

− При всём при том, Алексей, - хрипотца в голосе Степанова загустела. – При всём при том, - повторил он, - я не был против самого Сталина. При оценке исторического деятеля личное отношение к нему не существенно. Масштаб истории иной. И пляски на могиле – не историческая, скорее истерическая оценка. В газетном и журнальном беспределе проглядывает не только заданность, но и личная месть тех оскорблённых, кто попал в своё время под тяжёлую руку Сталина. Не секрет, что в оппозиции Сталину была в основном интеллигенция. Та, что сформировалась в предреволюционные годы. В её среде сильны были симпатии к Троцкому. И лагеря в первую очередь заполнялись оппозиционной интеллигенцией. Жестокостью против инакомыслящих Сталин добивался морально-политического единства в стране. И надо сказать сумел настроить народ против инакомыслия. Если верно я помню, для тебя, как и для многих, слово Сталина было не только законом, но и истиной?.. Хрущёв разломал Гулаговский архипелаг. Люди, отстранённые от общества, вернулись. Вернулись к работе, от которой их отстранили, - в журналистику, науку, искусство, туда, где мог проявить себя труд интеллигента. Как поступают люди с накопленной обидой, болью, с памятью об унижениях, когда им говорят: вот виновник ваших страданий?

Когда табу со Сталина сняли, уязвлённое их достоинство обратилось во гнев, в отмщение. Вернулось исстрадавшихся где-то около двух с половиной миллионов, сотая часть общества. Но несправедливые страдания даже одного человека вызывают сочувствие тысяч. К тому же, общественное мнение возбуждается, направляется журналистикой, искусством, куда вернулась большая часть пострадавших. Встретил недавно у одного твоего собрата по литературе, Солоухина Владимира, такую фразу: «Чтобы я когда-нибудь простил советской власти мельницу, отобранную у моего деда? Никогда!..» Слышишь интонацию потомка пострадавшего от коллективизации?..

Глобальные противники наши тут же уловили возможность похоронить вместе со Сталиным и социализм. Всё завязалось в такой узел, что затрещала сама история. Под общий мстительный шум объявили ошибкой Октябрь. Стали порочить Ленина. Обессмыслили дела и самоотверженность наших поколений. Капитализм представили идеалом цивилизованного существования. Коли пошло, то и поехало!.

Вот и стоит среди всей этой смуты российский человек. То на Запад глянет, то на Восток, то на свою порушенную жизнь. Стоит, думает: неужто в самом деле не туда шли? Неужто в прожитой жизни не было ни света, ни добра?..

Понимаешь, Алексей, когда кто-то хочет опорочить историческое прошлое, он прибегает к простому, в то же время хитроумному приёму. Вырывает отдельный трагический факт из истории, и преподносят этот факт близко к глазам так, чтобы закрыл он всю совокупность исторических условий, и кричит в негодовании; вот она, ваша История!..

Для Солоухинского деда потеря мельницы, конечно же, трагедия. Но вставь сам факт коллективизации в конкретную историческую обстановку начала тридцатых годов? Увидишь не трагедию, а необходимость. Если, разумеется, исходить не из интересов отдельной личности, а государства, то есть, большинства, подавляющего большинства народа. Давай, вспомним. Дело явно шло к войне. И не за передел Западного мира. Глобальная силовая нацеленность западных сообществ