Следы и тропы. Путешествие по дорогам жизни - Роберт Мур

* * *

Следующий день был моим последним с Эберхартом. Вскоре после рассвета мы вышли на дорогу и продолжили свой путь на восток. Раскаленные серые небеса давили на землю. Где-то горело болото. Слева от нас раскинулись просторные пастбища. На небольшой высоте над ними летал вертолет, распылявший химикаты. Справа, со стороны залива, надвигались мрачные грозовые тучи, которые тянули к нам свои серые щупальца.

Через десять миль, в терзаемом штормами городке Холли-Бич, я планировал сесть на попутку, чтобы вернуться в Хьюстон с группой датских туристов, за час преодолев все расстояние, которое мы прошли за три дня. Но тем утром конца путешествию было не видно, а ноги у меня болели. Непрерывная ходьба по ровной дороге утомляет тело так же, как работа на заводе. Каждый день одно и то же действие повторяется почти без изменений тысячи раз. Боль возникает в неожиданных местах: ноют задние поверхности коленей, подошвы ног.

Но Эберхарту все было нипочем. Он шел, ссутулившись и слегка подволакивая правую ногу, но его темп с самого начала был удивительно ровным: три мили в час, хоть засекай. Время от времени он останавливался, наваливался на треккинговые палки и встряхивал сначала одну ногу, а затем другую, чтобы расслабить мускулы. Днем, чтобы облегчить боль, он глотал горстями аспирин и мультивитамины.

В его возрасте – с его опытом, – было удивительно, что он вообще еще может ходить в такие походы. В своих путешествиях он ломал четыре ребра, берцовую кость и лодыжку. У него случались ужасные приступы опоясывающего герпеса и абсцессы зубов. Шагая по свету, он сталкивался с немыслимыми ужасами. Однажды в Канаде в него ударила молния. Чтобы я представил себе его ощущения, он предложил мне представить, как меня обливают бензином, а затем касаются зажженной спичкой.

– Вот так и происходит – ВУШ, – пояснил он. – Никакой вибрации, ничего. Она просто проходит насквозь.

Он сказал, что в молодости он был выше меня, ростом почти шесть футов, но с годами его позвоночник сжался.

– Я усыхаю, – сказал он. – Сжимается тело, разум, словарный запас… Способность поддерживать нить рассуждений не то чтобы исчезла полностью, но уже не столь хороша, как десять лет назад. Отчасти дело в том… – Он вдруг замолчал. – Смотри, какая штука! – воскликнул он, наклоняясь, чтобы поднять погнутую вилку. – Только взгляни на нее! Разве она не красивая?

Одним из его хобби было коллекционирование столовых приборов, найденных на обочине. Он надеялся однажды составить полный набор «плоских приборов», в который вошло бы по восемь расплющенных вилок, ложек и ножей.

Пока мы шли, он подбирал и другие блестящие вещи: монеты, ключи, камешки, жетоны с автомоек, батарейки для слуховых аппаратов. Когда мы доходили до почтового отделения, он отправлял все сестре, дома у которой стояли две банки для находок.

Меня удивляла его привычка подбирать всякий мусор. Возможно, так проявлялась ирония судьбы. Во всем остальном он был фанатичным минималистом. Даже в последние годы дома он старался избавиться от всего лишнего. У него было не больше вещей, чем он мог уместить в свой пикап. В подвале у сестры также стояла картонная коробка с памятными безделушками, фотографиями и несколькими предметами, которые принадлежали его родителям. Он сказал, что собирается с силами, чтобы выбросить и эту коробку, но отказаться от детских привязанностей «очень и очень нелегко».

– Я говорю друзьям: с каждым годом у меня становится все меньше вещей, а сам я становлюсь счастливее. Интересно, что я почувствую, когда у меня не останется ничего? Так мы появляемся на свет и так с него уходим. Я просто решил подготовиться заранее.

Через несколько минут Эберхарт остановился на перекрестке с проселочной дорогой, чтобы показать мне содержимое своего рюкзака. Он разложил все на земле. Там был брезентовый тент, спальный мешок, туристический коврик, маленький пакет с электроникой, намек на аптечку, пластиковое пончо, карты, ультралегкие штаны из плащевки и кучка металлического мусора. Все ткани были легкими, как паутинка: порыв ветра вполне мог унести большую часть его вещей прочь.

Раньше он готовил на крошечной дровяной печке собственного изобретения, но отказался от этого. Он перечислил еще несколько вещей, которые брал с собой в первый поход, но впоследствии выкинул из рюкзака. Он сменил тяжелые кожаные ботинки на беговые кроссовки. Вместо полуторакилограммового рюкзака на раме стал носить с собой безрамный рюкзак, который весил всего 200 граммов. Синтетический полуторакилограммовый спальный мешок он заменил четырехсотпятидесятиграммовым пуховым (со срезанными молниями). Отказавшись от зубной щетки, он пользовался деревянной зубочисткой. Он не брал с собой ни запасные носки, ни запасную обувь, ни запасную одежду. Он не носил в рюкзаке ни книг, ни тетрадей. У него не было даже туалетной бумаги. (Вместо этого он пользовался ближневосточным методом, то есть подмывался. Когда воды было мало, он подмывался собственной мочой, которую затем смывал небольшим количеством воды.) В его аптечке лежали несколько пластырей, горстка аспирина и старый скальпель.

По его словам, чтобы облегчить рюкзак, нужно избавиться от страхов. Каждая вещь, которую человек носит с собой, символизирует определенный страх – страх травмы, дискомфорта, скуки и нападения. «Последние крохи» страха, от которых не могут избавиться даже самые минималистичные хайкеры, связаны с голодом. В результате большинство людей носит с собой «чертовски много еды». У него в рюкзаке не завалялось даже шоколадки на крайний случай.

Ранее я спросил его, боится ли он смерти. Он покачал головой.

– Это вряд ли, – бросил он.

Он сказал, что в лесу умерли его дед (от сердечного приступа на охоте) и отец (в результате несчастного случая с бензопилой во время заготовки дров), а сам он «над этим работает».

– Я давным-давно отбросил страхи и беспокойства о пребывании в дикой природе, – пояснил он. – Я хожу давно и далеко, все время один, и никогда я не чувствовал себя спокойнее и защищеннее. Здесь моя стихия. И дело не в притоке адреналина. Я просто позволяю жизни идти своим чередом.

Пока я рассматривал его снаряжение, у меня в голове крутился один вопрос. В конце концов я преодолел смущение и спросил: правду ли говорят, что он удалил себе все ногти на ногах?

Он улыбнулся.

– Конечно, – ответил он.

Он сел, снял потрепанные кроссовки, а затем стянул с себя носки и обнажил совсем белые щиколотки. У него были длинные и узловатые розовые пальцы, покрытые желтыми мозолями. Присмотревшись, я понял, что слухи не врут: ногтей у него действительно не было, не считая нескольких фрагментов, которые все же пытались вырасти.

Эберхарт сказал, что всякий раз, когда люди сомневаются в его приверженности той жизни, которую он выбрал, или высмеивают его путешествия, он снимает обувь и показывает им свои ноги.

– Можешь представить, каково это – вырвать ногти с корнем, а затем почувствовать, как пальцы обливают кислотой, чтобы ногти не выросли снова? – спросил он. – Представляешь, каково это? Думаешь, это просто шутка?