Дети Бога - Мэри Д. Расселл

Шон кивнул, обеими ладонями растирая свои преждевременно обвисшие щеки.

— Кандотти прав. Нельзя бесконечно экспериментировать с нейрохимией, — сказал он Карло. — Добра не жди.

— Должен согласиться, — произнес Джозеба, пальцами расчесывая копну спутанных волос и вглядываясь в Железного Коня. Затем потянулся, зевая. — Каковы бы ни были резоны для накачивания его наркотиком, пора подумать о последствиях.

— Полагаю, он уже не дуется, — откликнулся Карло, пожатием плеч демонстрируя безразличие, которого не ощущал, поскольку ему самому в последнее время часто снилось, что он в полном одиночестве падает сквозь бездонную черноту. Под вопли Сандоса трудно было сохранять присутствие духа. — Вам слово, Железный Конь, — небрежно произнес он, весьма желая предоставить Дэнни расхлебывать эту кашу.

— Причина не только в квелле, — предупредил Джон, уставившись на Дэнни. — Его жизнь разрушили — опять. Над ним надругались — вновь… причем на сей раз люди, которым он доверял. За многое придется ответить.

— Спрячьте ножи, — весело посоветовал Франц Вандергхелст, чье бледное брюхо в тусклом свете корабельной ночи смахивало на месяц. — Первым делом он продырявит нашего вождя.

Нико покачал головой.

— На «Бруно» не будет драки, — твердо заявил он и расцвел, когда дон Карло кивком выразил одобрение.

— Может, Дэнни, я поговорю с ним? — спросил Шон Фейн.

Кивнув, Железный Конь покинул общую комнату, так и не промолвив ни слова.

— Для вас химия — святой порядок и священная красота, — заметил Винченцо Джулиани в тот день, когда включил Шона в состав ракхатской миссии. — А люди все портят — не так ли, отец Фейн?

И отрицать это не имело смысла.

Шону Фейну было девять лет, когда ему преподали первый незабываемый урок человеческой глупости. Политическое движение, осиротившее его, началось на Филиппинах в 2024 году, когда Шон родился, и к 2033 году, когда оно достигло своего пика, он был достаточно взрослым, чтобы его это тревожило. Казалось, Белфаст хотя бы на сей раз не будет вовлечен в сумасшествие; сосредоточив злобное внимание на крохотном различии между католиками и протестантами, город как будто не замечал немногих евреев, мелькавших то тут, то там в его кирпичных лабиринтах. И все же многие ожидали, что второе тысячелетие с момента распятия Христа закончится Вторым Пришествием, А когда Христос не материализовался согласно расписанию милленариев, возник слух, будто это вина евреев, ибо они не верили.

— Не тревожься, — сказал Шону отец за день до взрыва зажигательной бомбы. — Нас это не касается.

Горечь утрат — квинтэссенция Белфаста, но Маура Фейн была женщиной с философским складом ума и приняла вдовство без лишних сетований. Шон как-то спросил ее, почему она не приняла иудаизм, когда выходила замуж.

— Великая притягательность Иисуса, Шон, состоит в готовности Бога расхаживать среди невежественных существ, на которых он, похоже, просто не может махнуть рукой, — сказала она. — В этом есть восхитительное безумие — величественный и вечный жест избавления перед лицом бессмертной человеческой глупости! Мне это нравится.

Шон не унаследовал веселости своей матери, но разделил ее ворчливое одобрение божественного безумия. Он последовал за стягом Господа, не думая о последствиях, и верил, что именно Бог направляет его к иной планете, где мироздание оскверняет не один, а сразу два разумных вида.

«Наделил нас свободной волей, — размышлял Шон, глядя на распятие, — и смотришь, куда это заведет! Наскучила физика да? А растения слишком предсказуемы? В том, что большая рыба пожирает мелкую, недостаточно драматизма? И о чем, скажи на милость, Ты думал, создавая Землю! Или Ракхат, раз уж зашла речь…»

Шон родился в мире, где существование иных разумных видов считалось доказанным. Ему было четырнадцать, когда с Ракхата поступили отчеты первой миссии. Двадцать два, когда он услышал о скандалах и трагедиях, связанных с именем Эмилио Сандоса. Не удивившись, он лишь пожал плечами. Люди и им подобные были, по мнению Шона, проблемой Бога, а Всемогущий относился к ним более чем снисходительно.

Но если Шон Фейн, химик и священник, редко находил повод одобрить последствия эксцентричного решения Бога даровать разумность случайным видам, он мог тем не менее восхищаться механикой, которая обеспечивала это шоу. Железо и марганец, извлеченные из камня дождем, смешивались в древних морях с кальцием и магнием. Маленькие шустрые молекулы — азот, кислород, вода, аргон, углекислота — танцующие в атмосфере, вращающиеся, отскакивающие друг от друга, «немощная гравитация, собирающая их вокруг планеты в разреженный туман, — писал псалмист химии Билл Гринн, — словно некий незримый пастырь, собирающий свою невидимую паству». Цианобактерии — ловкие мелкие бестии, научившиеся взламывать двойные связи, которые удерживают кислород в углекислоте; использующие углерод и еще кое-какой океанический хлам, чтобы произвести пептиды, полипептиды, полисахариды; сбрасывая кислород в отход, высвобождая его. Книга Бытия имела для Шона буквальный смысл: «Да будет свет» значило запитать систему энергией и активизировать всю биосферу. Шон называл это химией Бога — с ее плавающими, пляшущими, прелюбодействующими ионами, ее спутанным развратным подлеском растительных лигнинов и целлюлозы, смахивающими на коврики темами и порфиринами, спиральными извивающимися протеинами.

«Погрузите себя в море материи, — советовал французский иезуит Тейяр де Шарден. — Окунитесь в ее огненные воды, ибо это источник вашей жизни». Это было величие, которое Шон Фейн мог оценить, это был проблеск Божественного Разума, который он мог безоговорочно почитать.

— Люди, которых ты снисходительно считаешь глупцами, уповают на воцарение справедливости и здравого смысла в нашем мире, а не когда-нибудь в далеком будущем, — сказал ему отец Генерал. — Бог наделил нас способностью ценить милосердие и справедливость, и людям свойственно надеяться на них — здесь и сейчас. Эта миссия, Шон, научит тебя кое-чему. Состраданию к глупцам. Возможно, даже уважению. Выучи этот урок, Шон, и иди дальше.

— Ингуи — она кто, верховная богиня? — спросил Шон у Сандоса, когда остальные, молча позавтракав, покинули общий зал.

Жужжа моторчиками скрепы, Эмилио поставил кофейную чашку на стол. Один из электроэластиковых приводов все еще барахлил, но он научился с этим справляться.

— Думаю, нет. У меня сложилось впечатление, просто из контекста, что она — персонификация предвидения или пророчества. Супаари не был верующим, но ее имя время от времени называл.

Занятно, как на него действовал наркотик. Сандос ощущал себя чем-то вроде компьютера, способного откликаться на запросы об информации, а иногда даже решать проблемы. С другой стороны, узнать что-то новое казалось невозможным. «Нет потребности в совершенствовании?» — предположил он.

— Есть и другие, — продолжил Сандос. — Мудрость… или коварство; тоже женского рода. Было трудно переводить. Еще он упоминал богиню Хаоса. Она — одна из Бедствий.