Король Красного острова - Валерий Поволяев

Впрочем, то, что рассказывал Беневский, было очень увлекательно – за это обязательно должны будут зацепиться читатели, которым интересны путешествия, войны и приключения.

Через три месяца почтальон принес в особняк Магеллана толстый конверт – это было письмо от Чулошникова. Тот проживал со всей компанией в Париже на улице Бочаров в доме Жака Фелисье…

Непонятно было, как почтальон сумел отыскать Беневского с Устюжаниновым в большом городе, без адреса, без наводящих ориентиров, но что было, то было…

Беневский расплатился с почтальоном щедро, тот даже расцвел при виде большой серебряной монеты, которую сунул ему в руку получатель конверта.

Чулошников писал о том, что «кумпания» их находится в Париже уже полтора месяца и наверняка пробудет еще столько же, а то и больше – месяца два, поскольку они написали прошение царице о помиловании и попросились обратно в Россию. Резидент российской миссии, находящейся в Париже, отнесся к прошению благосклонно и обещал содействие… Теперь вот российские сидельцы каждый день глазеют на Париж и чувствуют себя «погорельцами, перед которыми замаячила надежда, и ждут обнадеживающего ответа из Санкт-Петербурга».

В письме своем Чулошников предлагал Алеше присоединиться к «их кампании», ибо «лучьше дома, чем в России, не найти»; сообщал также, что во французском Гавре, от коего до Парижа пять дней пути, встретил русского «ходока по землям и морям зарубежным», «коий назвался Федором Каржавиным. Оный человек ехать в Россию нас крепко отговаривал, говорил, что-де государыне верить нельзя. И что после возмущения пугачевского ждет нас неминуемо вечная каторга…»

Предупреждения бывалого человека озадачили «кумпанию», но после долгих и горячих – до рукоприкладства, – размышлений решение свое постановили не менять и добиваться того, чтобы им дали «добро» на возвращение домой. Пусть даже через каторжные кандалы.

Написал Чулошников и о том, что в большом, удивительно смахивающем на крикливую гигантскую толпу, бесцельно слоняющуюся между десятками тысяч домов Париже (шутка сказать, в Париже было более пятидесяти тысяч домов, одних только улиц – 967), он неожиданно встретил Ульяну Захарьину, вдову покойного штурмана, раньше часто бывавшего на Камчатке, в Большерецке… В одном из плаваний Захарьин скончался и был похоронен в океане, но дело не в этом – Ульяна не пропала и ныне она уже не вдова, а жена Петра Хрущева.

Сам Хрущев служит в армии французского короля в чине капитана, вместе с ним служит в таком же чине и Дмитрий Кузнецов. Вот как вырос бывший камчатский охотник.

«Медер и Винблад уехали в Швецию, – писал Чулошников далее. – Здешний российский министр-резидент господин Хотинский о том мне рассказал доподлинно и обещал, что и нам будет дозволено на родину возвратиться».

Вот такое письмо прислал в Лондон специалист по купеческим делам Алексей Чулошников. Беневский прочитал послание до конца, сложил его и, потерев пальцами виски, спросил у Устюжанинова в лоб:

– Ну что, Альоша, хочешь вернуться в Россию?

В ответ Устюжанинов только вздохнул, глянул на Беневского – болезнь потрепала того здорово, от бывшего щеголя и бравого офицера мало что осталось – в кресле у камина сидел, накрытый пледом, усталый, неопределенного возраста человек с серыми исхудавшими щеками и тусклым нервным взглядом, – и отрицательно покачал головой:

– Нет, Морис Августович, возвращаться домой мне еще рано.

– Ты не стесняйся, скажи, – голос Беневского сделался настойчивым, – я ведь уже почти здоров, болезнь отступает, Альоша…

– Нет, нет, нет и еще раз нет, Морис Августович. Пока вы не выздоровеете, я вас не покину.

Беневский неприметно, очень кротко улыбнулся, – улыбка была совсем не его, – проговорил тихо:

– Напрасно, Альоша.

И вот ведь что заметил Устюжанинов – именно с этого дня Беневский здорово пошел на поправку. Погода за окнами стояла зимняя, влажная, с неба часто сыпал серый неприятный снег, на мостовых тонким слоем лежала грязь, знаменитый Лондон походил в такие дни на какой-нибудь заштатный городишко, где мэрию невозможно было отличить от булочной, а общественную баню от полицейского участка. Устюжанинов заскучал…

Заметно окрепнувший и уже почти справившийся с болезнью Беневский начал много работать, много больше, чем две недели назад – книга стала заметно подвигаться, – Алеша же начал откровенно изнывать в безделии.

– Знаешь что, Альоша, – сказал ему Беневский, – поезжай-ка ты ко мне на родину, в вербовское имение, и жди меня там. Как только я разделаюсь с книгой, так сразу же приеду туда. А уж в Вербове мы решим, как нам жить дальше и что делать в ближайшие годы.

На том и порешили.

Путь в Вербово был непростой, извилистый, прямых дорог не существовало, поэтому Устюжанинов спланировал это сложное путешествие так: в Портсмуте сядет на корабль, который доставит его в голландский порт Роттердам. «Оттуда по реке Маас он спустится к Рейну и далее поплывет вверх по течению до Страсбурга, затем через Вюртемберг сушей проследует до Ульма, а оттуда, уже опять водой, – на этот раз по Дунаю, – спустится до Братиславы. А там всякий человек знает, как добраться до Вербово».

Вот такой план после подробного рассказа Беневского Алеша занес себе на бумагу.

Беневский бумагу эту прочитал очень внимательно, прочитал дважды – ошибок допускать было нельзя, – и одобрительно кивнул: все правильно. В честь отъезда своего ученика он устроил торжественный ужин, в котором приняли участие и издатель Магеллан, и его чопорная сестра с вечно недовольным лицом…

Ужин, как было принято говорить в таких случаях, удался.

Недаром говорят, что человек предполагает, а Бог располагает. В центре Европы, а именно в Вюртемберге произошел катастрофический сбой, хотя вроде бы ничто, ни одна примета не предвещали худого развития событий.

Германия той поры состояла из нескольких раздробленных княжеств, графств, аббатств, сиятельных владений, герцогств, бюргерств, ландскнехтств и так далее. Все эти разрозненные земли часто ссорились друг с другом, затевали трескучие драки, воровали кур, лошадей, людей, измывались над крестьянами, отнимали скот и даже солому.

Едва ли не самыми главными заведениями на этих землях были тюрьмы, к ним относились примерно с таким же уважением, как и к королевским дворцам.

Едва Устюжанинов переступил границу владений герцога Карла Евгения Вюртембергского, как ему сообщили, что с ним хочет познакомиться начальник герцогской таможни. Устюжанинову это показалось странным, но делать было нечего – он понял, что встречи этой избежать никак не удастся.

Начальником таможни оказался человек ростом чуть выше веника, с оттопыренными губами, будто большую часть своей жизни он играл на дудочке, и изогнутым крючком ястребиным носом.

Увидев Устюжанинова, начальник таможни гордо вздернул голову и произнес неожиданно льстивым, будто у лакея голосом: