Смерть внезапна и страшна - Энн Перри

Наконец Энн Бэрримор очень деликатно прочистила нос жестом, одновременно сдержанным, благородным и на удивление эффективным. Потом она подняла свои покрасневшие глаза, и ее лицо стало совершенно спокойным.

– Простите меня. Увы, я оказалась не такой мужественной, какой себя представляла. – Взгляд ее на миг обратился в сторону сэра Герберта. Она смотрела на него все с той же с непоколебимой ненавистью, достойной любого сильного мужчины, хотя только что объявила себя бессильной.

– Вам нет нужды извиняться, сударыня, – мягко заверил ее Рэтбоун, четкий голос которого доносил его слова до свидетельницы от отведенных публике скамеек, возле которых он стоял. – Я не сомневаюсь, что каждый здесь понимает ваше горе и сочувствует вам. – Он ничем не мог смягчить ее ненависть. Лучше не замечать ее и надеяться, что суд тоже этого не заметит.

– Благодарю вас. – Энн слегка всхлипнула.

– Миссис Бэрримор, – начал адвокат с тенью улыбки. – У меня к вам очень мало вопросов, и я постараюсь задать их побыстрее. Как уже указал мистер Ловат-Смит, вы, естественно, знали свою дочь, как может знать человека только его мать. Вы были знакомы с ее любовью к медицине, к заботе о больных и раненых, – опустив руки в карманы, он поглядел на нее. – Можете ли вы допустить, что она самостоятельно выполняла какие-то операции?

Энн Бэрримор нахмурилась, продумывая этот сложный вопрос:

– Нет, боюсь, что не могу. Но подобные подробности мало интересовали меня.

– Вам не кажется, что она, возможно, излишне преувеличивала свои способности, чтобы, скажем так, стать ближе к своему идеалу? Или сделаться более полезной сэру Герберту Стэнхоупу?

Лицо женщины просветлело.

– Да-да, подобное объяснение вполне возможно… Это поступок, достаточно естественный для женщины. Любовь иногда бывает трудно понять.

– Конечно же, – согласился Оливер, тем не менее сомневаясь в том, что подобные чувства могут послужить единственной причиной для действий, даже если речь идет о молодой женщине. Слова эти он произносил против своей воли. Но заниматься собой и собственными сомнениями было сейчас не время. Главным была судьба сэра Герберта – следовало доказать суду, что он стал такой же жертвой, как и Пруденс Бэрримор, и лишь ее страсть к нему могла оказаться фатальной. – И вы действительно готовы поверить, что ваша дочь могла связать все свои мечты и надежды с сэром Гербертом?

Свидетельница грустно улыбнулась.

– Боюсь, что моя бедная девочка всем кажется глупой. Очень глупой! – Она бросила сердитый взгляд на бледного и несчастного мистера Бэрримора, сидевшего высоко на галерее для публики, а потом повернулась к Рэтбоуну. – В родных местах ей сделал предложение вполне добропорядочный молодой человек, вы знаете об этом, – продолжила Энн. – Никто из нас не понимает, почему она отвергла его. – Брови миссис Бэрримор опустились, и сама она сделалась похожей на потерявшегося ребенка. – Увы, голова ее была полна абсурдных мечтаний… невозможных и ненужных. Они бы никогда не сделали ее счастливой, – глаза ее вдруг снова наполнились слезами. – Но теперь уже слишком поздно. В молодости люди склонны пренебрегать такими возможностями.

По залу пробежал глухой ропот сочувствия. Оливер понимал, что ходит по лезвию бритвы. Миссис Бэрримор заявила, что Пруденс была фантазеркой и не понимала реальностей жизни. Но горе ее было неподдельным, и каждый честный человек в зале был тронут им. Наверное, почти у всех здесь были собственные семьи, и каждая мать, потеряв собственного ребенка, могла бы оказаться на этом месте. Если, промедлив, Рэтбоун упустит свой шанс, сэр Герберт может заплатить за его ошибку жизнью; но если он проявит при этом нечуткость, то возмутит суд, а платить вновь придется обвиняемому.

Пора было говорить. Оливер уже слышал за собой нетерпеливый ропот.

– Мы все сочувствуем и скорбим вместе с вами, сударыня, – громко сказал он. – Многим из нас в собственной жизни случалось упускать такие понятные ценности. Но редко кто платит столь дорогой ценой за мечты и ошибки, – сделав несколько шагов, адвокат повернулся, глядя на Энн с другой стороны. – Могу ли я спросить у вас еще кое о чем? Считаете ли вы возможным, что Пруденс, восхищенная благородным искусством целителя, могла полюбить сэра Герберта Стэнхоупа и, будучи женщиной, пожелала добиться от него большего, чем он имел право уделить ей?

Рэтбоун стоял спиной к своему клиенту и был рад этому. Он предпочитал не видеть его лицо, рассуждая о подобных эмоциях. Иначе ему могут помешать мысли подсудимого, его чувства вины и гнева.

– Так бывает со многими, – продолжил он, – желания порождают мысли. Пруденс решила, что он отвечает ей на чувства, хотя на деле он ощущал лишь уважение к ней и воздавал ей должное как целеустремленному отважному коллеге, обладавшему незаурядным мастерством.

– Да, – негромко ответила свидетельница, отчаянно моргая. – Вы все сказали как надо. Глупая девочка… Если бы Пруденс только приняла то предложение и остепенилась, как подобает, она могла бы стать такой счастливой! Я всегда говорила ей… но она не слушала. Муж мой, – она сглотнула, – поощрял ее. Конечно, он не имел в виду ничего плохого, он просто не думал, что такое может случиться. – На этот раз она не глядела на галерею.

– Благодарю вас, миссис Бэрримор, – торопливо проговорил Оливер, стремившийся прекратить вопросы, прежде чем она испортит произведенный эффект. – Больше мне не о чем спросить у вас.

Ловат-Смит привстал на ноги, но потом передумал и снова опустился в кресло. В смятении охваченная горем мать жертвы тем не менее осталась при своих убеждениях. Придется смириться с ошибкой.

Вчера после ссоры с Рэтбоуном на ступенях зала суда Монк отправился домой в крайнем раздражении. Оно ни в коей мере не было смягчено тем, что, служа делу сэра Герберта, Оливер, вне зависимости от своего истинного отношения к Пруденс Бэрримор, не имел права изменять своим приоритетам – защите клиента, и ни свидетельства, ни эмоции, не давали ему оснований для того, чтобы уклоняться от этого. И все же Уильям возненавидел адвоката за то, какой тот выставил Пруденс… Он вспоминал лица присяжных – кивающих, хмурящихся, начинавших видеть в ней не только ученицу «леди с лампой», презирая опасности выхаживавшую безнадежных раненых в далеких краях, но и молодую женщину, предпочитавшую мечту здравому смыслу. Но больше всего злило сыщика то, что слова Рэтбоуна пробудили сомнения в нем самом. Померкла картина, которую Монк нарисовал прежде в уме. Теперь, невзирая на все старания, он не мог очистить ее до прежней изящной и четкой простоты. Важно было не то, любила ли Пруденс сэра Герберта Стэнхоупа или нет, а то, почему она ошиблась, почему не сумела понять его? Хуже того, Уильям усомнился, действительно ли она была способна на те медицинские подвиги, которые ей приписывались. Неужели она на самом деле принадлежала к числу тех жалких, но вполне обыкновенных созданий, расписывающих свой серый мир цветами собственной мечты или сбегающих в параллельные миры, построенные по их собственному вкусу?

Монк понял это с внезапной ясностью. Какую же часть самого себя он видел сквозь искаженную потерей памяти картину? Быть может, забвение скрыло нечто непереносимое – то, что он хотел забыть? Поначалу сыщик страстно искал следы своего прошлого, но, разузнав о себе побольше, обнаружил в нем столько неприятного, неблагородного и эгоистичного, что стал все меньше и меньше интересоваться им. История с Гермионой унижала и ранила его. А кроме того, Уильям подозревал, что и многое из того, чем была вызвана неприязнь Сэмюэля Ранкорна, осталось за той же дверью. Его сослуживец был слаб, но это был его единственный недостаток, а Монк унижал его многие годы. Истинно хороший человек так не поступил бы. Вот почему Ранкорн так наслаждался своим последним триумфом!