Только ты - Наталья Костина

– Ну да… – она растерянно замолчала.

Оказывается, даже Приходченко заметил, что Тим был весь утыкан иголками, а сама она – увидела только то, что хотела… И в истории с маньяком все было точно так же: каждый видел исключительно свое. И когда Зозулю нашли висящим на дереве возле очередной жертвы, Нахапетов только и разглядел, что неприятное и тягомотное дело, по которому его все время дергали и заставляли отчитываться, наконец закончилось. Кстати, большинство из них поняли и почувствовали то же самое. И вздохнули с облегчением. И только Сорокина, которая к тому моменту уже подозревала совершенно другого человека, получила подтверждение своей версии – все же остальные просто закрыли глаза на то, что сержанта явно сначала удавили, а только потом повесили! Все присутствовавшие тогда у тела могли бы обратить внимание на этот факт – если бы очень захотели. Но никому это не было нужно, кроме дотошной Сорокиной. Большинство устроила другая версия. Более понятная и простая.

Вот и она, Катя, увидев Тима с этой черноволосой, пошла по пути самого простого и подходящего объяснения… тем более с ней это уже случалось и раньше. И она подсознательно наложила эту ситуацию на ту, а образ Тима механически подменила Лешкиным. И тут же получила подтверждение тому, чего боялась, – решила, что Тим ей не верен. Хотя раньше она в нем никогда не сомневалась, но после Лешкиного приезда, когда она снова стала ворошить прошлое, его призраки стали ею управлять…

– Ну, спишылы, спишылы, а тэпэр чого сыдымо?

Оказывается, они уже стоят у дверей нужного отделения! Катя буквально выпрыгнула из машины и… почти прямо за дверью наткнулась на Тима. «Должно быть, Лысенко все же дозвонился сюда раньше, чем мы доехали», – подумала она и проглотила комок, внезапно возникший в горле. Потому что перед ней стоял Тим. С горящими черными глазами, всклокоченными волосами, в свитере, кое-где испачканном кровью, и с огромным синяком на покрытой двухдневной щетиной скуле. Тим в распахнутой куртке и кроссовках, в которых отсутствовали шнурки.

Наверное, она таки заревела, потому что не она повела Тима к машине, а он подхватил ее под руку и осторожно свел со ступеней вниз.

– Ото такэ! – у Приходченко буквально отвалилась челюсть от наблюдаемого зрелища. – Шо воны з ным там робылы? Га? Катэрыно?

– Ничего… Сам подрался. – Тим открыл заднюю дверь и бережно, как будто это не у него, а у нее болели скула, ребра и ушибленная о голову Мищенко рука, усадил Катю в машину.

– Ну, сам так сам! Поихалы, што ли? Додому вас одвезу? Ферштейн?

Катя снова плакала – теперь оттого, что Тим целовал ее разбитыми губами, а у нее недоставало сил от этого отказаться.

* * *

Всю ночь они с Тимом то смеялись, то плакали – нет, плакала только она! – и говорили, говорили… Как будто не виделись не два с чем-то месяца, а, по меньшей мере, два года. Или даже двадцать два. Катя боялась закрыть глаза и уснуть, все еще не веря, что он снова здесь, в ее доме… нет, в их общем доме! Они вновь вместе и могут словно бы невзначай касаться друг друга… или обниматься – не невзначай, а потому что это так здорово – ощущать тепло любимого человека. К которому можно подойти и прижаться просто так… без повода… в любой момент. Ей было ужасно стыдно, что она могла усомниться в нем… в его преданности и верности. И еще она втихомолку жалела, что не видела, как Тим врезал Лешке Мищенко… хотя и хорошо, что не видела. Потому что могла не выдержать и вмешаться – и тогда благородный поединок стал бы обычной потасовкой с бабьим визгом и чьей-нибудь расцарапанной физиономией! Тим ничего не захотел ей рассказывать о драке – и, наверное, правильно сделал…

Катя с сожалением рассматривала его зашитую бровь, то и дело протягивая руку, чтобы прикоснуться к любимому… удостовериться, что он рядом… что ей это не грезится и что через минуту, когда она вдруг заснет, а потом проснется, Тим не превратится в кого-то другого… Нет, вот об этом ей даже думать не хочется! И если Тим обходит стороной потасовку с Мищенко, значит, она тоже имеет право молчать о том, что может ему совсем не понравиться…

Утром Тим не пустил ее на работу – у нее вдруг резко поднялась температура, а горло резало так, что она сначала с трудом глотала, а потом и вовсе потеряла голос. Через силу, сипя, Катя объяснила, что выйти на службу не сможет. Бухин посочувствовал и даже хотел послать к коллеге свою маму – отоларинголога, – но она со слышимой даже через хрипы гордостью объявила, что теперь не одна… и врач рядом имеется! Кроме того, должна была прийти еще и участковый терапевт, выписать больничный.

Тим тоже остался дома – хлопотал вокруг нее как наседка, каждые полчаса мерил температуру, бегал в аптеку за лекарствами, которые сам же и прописал, не дожидаясь участковой тетки. Катя сидела в постели и наслаждалась: и его присутствием рядом, и чаем с лимоном, и даже этой так некстати настигшей ее ангиной… Потому что ей не хотелось никуда идти. Ни на работу. Ни к Сорокиной. Она не хотела сейчас видеть никого, кроме любимого, включая даже маму и Наталью…

Катя совершенно расслабилась, особенно после того, как Тим собственноручно надел на нее купленные в магазинчике рядом с аптекой пушистые носочки, и совсем забыла, что должно было сегодня произойти. Наступило наконец время «Ч». Настоящий конец дела о маньяке. Дела, в которое она сама вложила толику труда и усилий. И во время официального расследования, но гораздо больше – после. Но никто, наверное, об этом так и не узнает. И не видать ей капитанских погон… да и черт с ними! Главное в жизни – совсем не они…

Она безо всяких сожалений выкинула из головы все, что не касалось их двоих: только ее и Тима. Поэтому-то ее и застал врасплох поздний звонок Лысенко – когда, не помышляя ни о какой работе, она блаженствовала в постели с компрессом на горле, под бдительным оком Тима.

– Взяли, – усталым голосом доложил майор. – Обоих.

В голосе друга было столько скрытого удовлетворения и столько усталости, что она осторожно высвободилась из Тимовых рук и села прямо. Оказывается, она осталась все той же Катей… или почти той же! Потому что ей внезапно захотелось знать подробности. Все. Сразу. И обсуждать это здесь и сейчас!

– А улики? – прохрипела она.

Она по-прежнему оставалась опером. Даже здесь и даже сейчас. Больше того: именно здесь и именно сейчас! А все потому, что знала: слабым местом в их негласном расследовании были те же улики – без них бы все развалилось. В особенности по отношению к их главному обвиняемому. Непосредственному душителю. Улик против него практически не было. А косвенные он, как профессиональный юрист, отмел бы сразу.

– И улики нашлись…

– Игорь, говори! – потребовала она. – У меня температура! Так что там?

Температура или же ее срывающийся в фистулу голос подействовали на Лысенко, но он не стал дальше тянуть кота за хвост, как любил и умел делать, а доложил сразу:

– Она все снимала. Весь процесс. Качественно и со вспышкой. Так что улик достаточно. Потянут на пожизненное. И место, где они держали Зозулю, уже тоже нашли. Подвал на даче у нашего оборотня в погонах.