Я отпускаю тебя - Клер Макинтош

– Мы же хотели перекусить на дорожку, – напомнила Кейт, глядя на Рэя.

– Решайтесь, – настаивал Фрэнк. – Будет весело. Весь разыскной соберется и несколько патрульных. – Он проводил бристольских детективов, пожав им на прощание руки: – Мы уже заканчиваем и через полчаса соберемся в «Радже» на Хай-стрит. Раскрытие дела с наездом на пацана – серьезный успех, вы должны выбить себе коротенькую командировку и отметить как следует!

Они попрощались. По дороге к машине у Рэя громко заурчало в животе. Карри с курицей и пиво было бы сейчас в самый раз… Взглянув на Кейт, он представил, с каким бы удовольствием провел вечер в непринужденных разговорах с ребятами из Суонси. Жаль срываться домой на ночь глядя. Фрэнк прав – можно организовать командировку под тем предлогом, что завтра необходимо кое-что доделать.

– Пойдемте, – упрашивала Кейт, повернувшись к Рэю. – Раштон прав, надо отпраздновать!

Они стояли почти вплотную друг к другу, и Рэй представил, как, отужинав карри в славной мужской компании и пропустив стаканчик, они идут ночевать в отель. Он сглотнул, вообразив, что может случиться после.

– В другой раз, – ответил он.

Помолчав, Кейт кивнула:

– Ладно.

Она пошла к машине, а Рэй вынул мобильный телефон и набрал сообщение Мэгс:

«Еду домой. Привезти чего из кафе?»

Медсестры очень добры – они умело обработали мои ушибы и не раздражаются, когда я в сотый раз прошу подтвердить, что Йен точно мертв.

– Все позади, – говорит врач. – А теперь отдыхайте.

Я не ощущаю свободы или легкости, а лишь сокрушительную усталость, которая никак не отпускает. Патрик от меня не отходит. Я просыпаюсь несколько раз за ночь, сильно вздрагивая, и он тут же наклоняется ко мне, прогоняя мои кошмары. В конце концов я соглашаюсь на предложенное медсестрой успокоительное. Кажется, я слышу, как Патрик говорит с кем-то по телефону, но засыпаю, прежде чем успеваю спросить, кто звонит.

Когда я просыпаюсь, дневной свет пробивается сквозь горизонтальные жалюзи, рисуя солнечные полосы на моей постели. Рядом на столике поднос с едой.

– Чай, наверное, уже остыл, – говорит Патрик. – Пойду попрошу свежего.

– Не надо, – удерживаю я его, стараясь сесть. Шея болит, и я притрагиваюсь к ней осторожно. Телефон Патрика начинает пищать: пришло сообщение.

– Что там?

– Ничего, – отвечает он и меняет тему: – Врач сказал, несколько дней поболит, но ничего не сломано. Они намазали тебя каким-то гелем, чтобы убрать последствия отбеливателя. Гель тебе придется наносить ежедневно, чтобы не пересушить кожу.

Я подтягиваю ноги к груди, освобождая место на кровати, и Патрик присаживается. Его лоб в морщинах, и мне жаль видеть, что это я причина его беспокойства.

– Я буду в порядке, обещаю, – говорю я. – Мне только нужно домой.

Он вглядывается в мое лицо, ища ответы. Он хочет знать, что я к нему чувствую, но этого я еще и сама не знаю. Я только знаю, что мне не стоит доверять собственным суждениям… Я через силу улыбаюсь, доказывая, что я в порядке, и закрываю глаза – больше для того, чтобы избежать взгляда Патрика, чем из желания спать.

Я просыпаюсь от звука шагов за дверью и надеюсь, что это врач, но слышу, как Патрик кому-то говорит:

– Она здесь. Я схожу в столовую за кофе, а вы пока побудьте вдвоем.

Я теряюсь в догадках, кто это может быть, и даже когда дверь распахивается и на пороге появляется стройный силуэт в ярко-желтом пальто с большими пуговицами, я не сразу понимаю, кого вижу. Я открываю рот, но ком в горле не дает произнести ни звука.

Ева бежит через палату и крепко меня обнимает:

– Как я по тебе соскучилась!

Схватившись друг за друга, мы плачем, а потом садимся по-турецки и держимся за руки, как в детстве на нижней кровати в нашей комнате.

– Ты подстриглась, – говорю я. – Тебе идет.

Ева смущенно трогает короткое каре.

– Джеффу больше нравятся длинные волосы, а мне, наоборот, покороче… Кстати, он передает тебе привет. Ох, дети же специально для тебя рисовали! – Покопавшись в сумке, сестра извлекает мятый рисунок, сложенный пополам, чтобы получилась открытка выздоравливающему. – Я сказала им, что ты в больнице, и они решили, что у тебя корь!

При виде собственного портрета в пятнах и на больничной кровати я начинаю смеяться.

– Я по ним соскучилась. Я по всем вам соскучилась.

– Нам тоже тебя не хватает. – Ева глубоко вздыхает. – Я не должна была тогда это говорить. Я не имела на это права.

Помню, когда я лежала в больнице после рождения Бена, никто не догадался убрать из палаты прозрачную детскую кроватку, и она будто дразнила меня своим видом. Ева приехала, еще ничего не зная, но по лицу сестры я поняла – медсестры успели ее предупредить. Красиво завернутый подарок был затолкан поглубже в сумку – упаковочная бумага помята и надорвана в попытке спрятать его с глаз. Я гадала, что Ева теперь сделает с подарком: найдет ли другого младенца, чтобы отдать костюмчик, выбранный для моего ребенка?

Ева сперва молчала, а потом ее прорвало:

«Это Йен с тобой что-то сделал? Он, да?»

Я отвернулась, увидела пустую кроватку и закрыла глаза. Ева никогда не доверяла Йену, хотя он тщательно скрывал свой характер и приступы гнева. Я отрицала, что у нас проблемы: сперва я была ослеплена любовью и не видела трещин в наших отношениях, а позже мне было стыдно признаться, что я столько лет живу с человеком, который меня нещадно избивает.

Я хотела, чтобы Ева меня обняла. Просто обняла и посидела так, помогая справиться с болью, от которой трудно дышать. Но сестра разозлилась и расстроилась; ее собственное горе требовало ответов, причины, виновного.

«Он негодяй! – закричала она, и я зажмурилась под ее тирадой. – Ты, может, и слепая, а я нет. Нечего было с ним оставаться, когда ты забеременела; тогда твой ребеночек сейчас был бы жив! Ты виновата не меньше Йена!»

Глаза у меня распахнулись сами собой: сестра нечаянно попала в самое больное место.

«Убирайся, – сказала я севшим голосом, но решительно. – Моя жизнь – не твое дело, ты не имеешь права мне такое говорить. Убирайся! Не хочу больше тебя видеть!»

Ева выбежала из палаты, оставив меня обезумевшей от горя, прижимающей ладони к пустому животу. Меня задели не столько слова сестры, сколько их честность. Ева всего лишь сказала правду: смерть Бена на моей совести.

В последующие недели сестра пыталась до меня достучаться, но я отказалась с ней разговаривать, и в конце концов она оставила попытки.

– Ты видела, что он такое, – говорю я ей сейчас. – Мне надо было тебя послушаться.

– Ты же его любила, – просто отвечает сестра. – Совсем как мама папу.