Вторжение - Джеймс Герберт

Но его вспышка абсолютно не произвела впечатления на Калвера — допрос еще не был закончен. Летчик проявил странную заинтересованность во всем, что касалось крыс.

В отличие от предыдущих допросов (а у Дили уже допытывались в убежище об этой особой породе грызунов), в этот раз он, в конце концов (и как было ясно Калверу, без малейшей неловкости по поводу своей предыдущей лжи), признал: да, ему было известно, что их не уничтожили полностью. Но ведь этого и нельзя было сделать до тех пор, пока вся сеть подземных коммуникаций Лондона — канализация, каналы, туннели метро и железные дороги — и все подвальные помещения не будут заполнены ядовитыми газами и отравой. И даже после этого не было бы никакой гарантии, что твари будут полностью уничтожены. Тем более что крысы вполне могли бы удрать в окружающие Лондон пригороды. Полагали, однако, что если даже не все крысы погибнут, число их будет столь незначительным, что не составит реальной угрозы обществу в целом. Наконец массированная атака на крыс могла бы вызвать совсем уж ненужную панику среди населения столицы. Поэтому целесообразнее было бдительно следить за положением дел, и если количество крыс вдруг стало бы увеличиваться, действовать стремительно и не афишировать это.

Калвер, однако, не был удовлетворен. Наверняка Дили знал больше, — или, по крайней мере, подозревал больше, — чем сказал. Времена секретности давным-давно канули, и Калвер предупредил Дили, что остальные из их группы могут оказаться не такими терпимыми, как он, если заподозрят, что Дили все еще утаивает какую-то информацию, старик запротестовал, говоря, что ему в самом деле больше ничего не известно. Кроме... кроме... Ну да... В различных департаментах ходил некий слушок. Ну, такой слушок, который не вызвал особого любопытства и потому угас так же быстро, как и возник.

Дили не знал, что и думать об этой истории, поэтому он старался не упоминать о деталях. Но летчик все давил и давил на него, глядя жестко и испытующе. Что-то говорили насчет... дайте-ка подумать... насчет особого вида крыс... Говорили, что этих крыс поймали живьем... В сущности, всего-то несколько экземпляров... Вроде это какие-то мутанты. Ну, еще говорили, что все они находились под наблюдением в правительственной исследовательской лаборатории и что, возможно, — нет, вероятно, — им позволяли выводить потомство. Единственной интересной частью этого слуха было то, что эти твари, по всей видимости, подвергались определенным и весьма необычным генетическим преобразованиям. Дили объяснил, что было два вида тварей-мутантов: вид, напоминавший обычную черную крысу, и другой вид — “гротеск”. Именно этот-то “гротеск” и стал предметом крайнего интереса ученых.

Когда Дили рассказывал это, на Калвера страшно было смотреть. Дили показалось, что летчик вот-вот его ударит. Что-что? Почему он не рассказал им все это раньше? Почему правительство держало в таком секрете информацию об этих мутантах? Чего там было бояться? Калвер и в самом деле уже было замахнулся на него, но Дили отшатнулся и, пытаясь защититься, поднял руки. Это движение, возможно, и спасло его от ярости Калвера. Гнев в глазах летчика исчез, а кулак безвольно опустился. И ненависть его сменилась отвращением.

Никаких новых вопросов Калвер больше не задавал. Просто повернулся и, прихрамывая, пошел прочь. Не сказав никому ни слова, он молча сидел около почерневшего дерева до тех пор, пока не вернулись с хворостом для костра Эллисон и девушка.

Дили испытал облегчение (поскольку ненависти в его адрес было уже предостаточно) оттого, что летчик не рассказал об их разговоре остальным. Он даже почувствовал некий приступ превосходства, вроде высокомерия. Ну так как же, мистер Калвер, кто из нас теперь утаивает информацию? Ах, вы, видно, считаете, что у людей и без того хватает причин, так сказать, предмета для беспокойства? НО РАЗВЕ ЭТО НЕ ПРЕДМЕТ ОБЩЕСТВЕННОГО ИНТЕРЕСА? Да, мистер Калвер, видимо, сегодня вы поняли, что привилегия осведомленности предполагает и ответственность. Дили даже позволил себе украдкой ухмыльнуться.

Костер все еще ярко горел: сидевшие вокруг него люди время от времени подкармливали пламя подобранной растопкой. Но жар огня не доходил до Дили, свернувшегося калачиком у искалеченного дерева. Он закрылся с головой, веки его уже стали слипаться...

Сон охватил его медленно, ибо усталость отчаянно сражалась с чувством тревоги. Да к тому же ночи и темноты тоже так или иначе следовало остерегаться. И эта борьба перешла в его сны.

Он опускался по крутой винтовой лестнице с каменными ступеньками, стоптанными так, будто до него по лестнице спускались много-много веков. Казалось, этот спуск никогда не кончится. У него уже кружилась голова от этих постоянных спиралей, ноги немели, болела спина от непрестанных шагов. Одной рукой он дотянулся до ближайшей стены, и пальцы тут же отпрянули от слизистой влаги каменной кладки. Эта липкая слизь была какой-то желто-зеленой, цвета мокроты и вдруг он понял, что спускается прямо в глотку какого-то огромного зверя, а извилистые коридоры, в которых он в конце концов оказался, были его кишками. Кто-то или что-то ждало его где-то там, впереди. Он не знал, произойдет ли эта встреча в желудке чудовища или прямо в его кишках. Ноги его скользили по слизи извилистого туннеля, и с каждым шагом зловонное дыхание мертвечины становилось все сильнее. В какой-то момент его охватила истерия, стремительно выглянувшая из темноты язычком ящерицы, и, охваченный ужасом, он уже повернулся, чтобы бежать прочь, но коридор плоти так сократился за его спиной, что пути назад не было. Его затянуло во мрак, и не было никакой возможности даже пошевельнуться.

А они ждали его в огромном подземном зале — не то в пещере, не то в склепе, и, когда он вошел, они осклабились, хотя и не произнесли ни звука. Изабель тоже была там. На ней было платье с цветастым рисунком, которое он так ненавидел, забавно-нелепая соломенная шляпка с вишнями на полях да еще перчатки с дырочками. Перчатки эти были предназначены для мытья посуды, а отнюдь не для званого вечера в саду королевы, приглашения на который она все еще дожидалась, нет — томилась по нему. Были здесь и его сыновья, и даже старший, который вообще-то на чужой земле далеко за океаном уже был разорван взрывом на куски. Рядом с ними стояли их жены и дети. И все скалились, даже младенец. В этой толпе он узнал и других: коллег, своего непосредственного начальника по министерству, соседей, а еще билетного контролера с ближайшей к его дому железнодорожной станции, архиепископа, которого он как-то раз видел на торжественном обеде, правда, в тот раз на нем не было всего его церковного облачения. Но большинство присутствующих были ему незнакомы. И вот еще что: абсолютно у всех была одна примечательная черта. Заметить ее было несложно, ну просто без проблем, но едва он что-то сказал им по этому поводу, как они хлынули вперед и обступили его, скаля, обнажая свои зубы — два длинных спереди. Резцы сочились чем-то влажным, поблескивали остротой. Но он же сказал правду: головы-то у них были крысиные. Даже у младенца, повернувшего к нему оскаленную мордочку, пасть была перепачкана кровью, явно высосанную из раздувшейся груди матери...

Он вырвал руку из пасти куснувшей ее крысы, но остальные толпой надвинулись на него и плотно зажали. Изабель наклонилась к нему, будто бы поцеловать, но внезапно губы ее раздвинулись и обнажились острые зубы, готовые вонзиться в него. Не обращая внимания на его сопротивление, она принюхивалась к его щеке. Запах, исходивший от нее, был настолько удушающим, что горло его сжало спазмом и он едва мог дышать. Она всасывала его кровь, слизывала ее языком, прикосновение которого напоминало жесткую щетку для волос. Она чавкала, жадно глотала, и от этих звуков его затошнило. Одежда его куда-то исчезла, и они радостно скалились над его наготой. Они ощупывали его тучную, рыхлую плоть, довольно шумели. Они откусывали от него кусочки и смаковали их, как деликатесы. Но порции становились все больше, все существеннее, и вскоре эти чудовищные люди-крысы уже глубоко вгрызлись в него, совершенно не обращая внимания на его сопротивление. И когда его руки вдруг коснулись его собственного лица, он ощутил щетинистую шерсть, жесткие усы. И его зубы стали такими же, как у них, — острыми и смертоносными, а руки превратились в когтистые лапы, царапавшие его же собственное тело! Но даже превращение в одного из них не спасло Дили: они уже ободрали с него мясо и сражались за его сердце, пока он наконец не решил, что с него уже хватит, что это сон и пора из него выходить, пора просыпаться, а не то они сожрут его целиком. Усилием воли Дили заставил себя проснуться. Нехотя, вяло мозг повиновался, протащив его прочь, обратно, через эти слизистые коридоры вверх по винтовой лестнице. Семья, друзья и все прочие щелкали за его спиной зубами. Они явно наслаждались этой игрой, — вверх, вверх, все выше и выше... И вот он — свет наверху. И он все ближе... Яркий свет...