Антоний и Клеопатра - Колин Маккалоу

Июль пришел и ушел. Секстилий быстро исчезает куда-то, а куда — непонятно. Почему время так быстро летит? На будущий год… это должен быть будущий год! Если этого не произойдет, я буду никем, первым с конца. А это маленькое говно победит».

В комнату, неуверенно улыбаясь, вошла Октавия. Антоний кивком головы подозвал ее.

— Не бойся, я не съем тебя, — низким голосом сказал он.

— Я так и не думала, мой дорогой. Я только хотела узнать, когда мы поедем в Афины.

— В сентябрьские календы. — Он прокашлялся. — Я возьму тебя с собой, но без детей. К концу года я буду в Антиохии, а ты останешься в Афинах. Детям лучше оставаться в Риме под защитой твоего брата.

Она погрустнела, на глазах выступили слезы.

— Это будет тяжело! — сказала она дрожащим голосом. — Я им нужна.

— Если хочешь, можешь остаться здесь, — огрызнулся он.

— Нет, Антоний, я не могу. Мое место рядом с тобой, даже если ты редко будешь приезжать в Афины.

— Как хочешь.

В жизни Антония появился новый Квинт Деллий, высокий и очень элегантный сенатор из очень древнего рода, который почти сто лет назад дал богине Весте весталку. Фонтеи Капитоны были римскими аристократами из плебеев. Его звали Гай Фонтей Капитон, он был красив, как Меммий, и образован, как Муций Сцевола. Фонтей не был подхалимом. Ему просто нравилось быть с Антонием, он был очень хорошего мнения о нем и, как верный клиент, был рад оказать ему услугу.

Когда Антоний покинул Рим и Италию в сентябре, отплыв вместе с Октавией на флагмане из Тарента, он взял с собой Фонтея. К ста двадцати кораблям его флота были добавлены еще двадцать квинкверем, которые Октавия подарила своему брату из ее личного состояния. Все сто сорок кораблей стояли на якоре в Таренте. Строились навесы, чтобы суда можно было вытащить на берег до наступления зимы.

Для экваториальных штормов было еще рановато, но Антоний торопился, надеясь на попутный ветер во время всего плавания вокруг мыса Тенар у подножия Пелопоннеса, а потом до Афин, чтобы встать на якорь в Пирее.

Но на третий день плавания случился ужасный шторм, заставивший их искать укрытия на Коркире, красивом острове недалеко от греческого Пелопоннеса. Качка плохо отразилась на состоянии Октавии, которая была уже на седьмом месяце, поэтому она обрадовалась возможности ступить на твердую землю.

— Я не хочу, чтобы ты опоздал, — сказала она Антонию, — но признаюсь, я надеюсь, что мы пробудем здесь несколько дней. Мой ребенок должен стать солдатом, а не моряком.

Он не улыбнулся ее маленькой шутке, ему не терпелось снова отправиться в путь, его не трогали ни страдания жены, ни ее любезные попытки не досаждать ему.

— Как только капитан скажет, что мы можем отправляться, мы снова поплывем, — резко произнес он.

— Конечно. Я буду готова.

В тот вечер она не пришла на ужин, сославшись на боль в желудке, еще не прошедшую после качки, а Антоний устал от тех, кто окружал его, добиваясь его внимания, заставляя его демонстрировать дружелюбие, которого он не чувствовал. Фактически единственным человеком, который ему нравился, был Фонтей. И он попросил Фонтея разделить с ним обед. Обедали они вдвоем.

Проницательный, как природный дипломат, и тепло относящийся к Антонию, Фонтей с благодарностью принял приглашение. Он давно догадался, что Антоний несчастлив, и, может быть, сегодня ему представится случай нащупать рану Антония, посмотреть, сможет ли он найти отравленный дротик.

Это был идеальный вечер для откровенного разговора. Пламя лампы трепетало при порывах ветра, завывавшего за окном. Дождь барабанил по ставням, небольшой поток булькал, стекая с холма. Угли раскалились докрасна в нескольких жаровнях, прогоняя холод из комнаты; слуги двигались, как лемуры, выходя из тени и снова скрываясь в тени.

То ли из-за атмосферы, то ли потому, что Фонтей точно знал, как вызвать правильный отклик, Антоний рассказал ему обо всех своих страхах, ужасах, дилеммах, беспокойствах, но как-то сбивчиво и без всякой логики.

— Где мое место? — спросил он у Фонтея. — Чего я хочу? Я истинный римлянин. Или что-то случилось, что сделало меня меньше римлянином, чем я был раньше? Я знал все, как мои пять пальцев, у меня была большая власть. И все же, все же у меня нет места, которое я мог бы назвать своим. Или «место» неправильное слово? Я не знаю!

— Может быть, под словом «место» ты имел в виду «назначение», — сказал Фонтей, осторожно нащупывая нить разговора. — Ты любишь кутить, быть с мужчинами, которых ты считаешь своими друзьями, и с женщинами, которых ты желаешь. Лицо, которое ты показываешь миру, дерзкое, самоуверенное, спокойное. Но за этой внешностью я вижу большие сложности. Одна из них привела тебя к косвенному участию в убийстве Цезаря — нет, не отрицай! Я тебя не виню, я виню Цезаря. Он тоже тебя убил, сделав Октавиана своим наследником. Я могу лишь вообразить, как глубоко это задело тебя! Ты потратил свою жизнь, служа Цезарю, а человек твоего темперамента не мог понять, почему Цезарю не нравились иные из твоих действий. А потом он оставил завещание, в котором даже имени твоего не упомянул. Жестокий удар по твоему dignitas. Люди удивлялись, почему Цезарь отдал свое имя, свои легионы, свои деньги и свою власть красивому мальчику, а не тебе, уже взрослому мужчине. Они поняли завещание Цезаря как знак его ужасного недовольства твоим поведением. Это не имело бы значения, если бы он не был Цезарем, идолом народа, — они сделали его богом, а боги не принимают неправильных решений. Поэтому ты был недостоин стать наследником Цезаря. Ты никогда не смог бы стать вторым Цезарем. Именно Цезарь сделал это невозможным, а не Октавиан. Он отнял у тебя твое dignitas.

— Да, я понимаю, — медленно проговорил Антоний, сжав кулаки. — Старик плюнул на меня.

— Ты от природы не мыслитель, Антоний. Ты любишь иметь дело с конкретными фактами, и у тебя привычка Александра Великого разрубать узлы мечом. У тебя нет способности Октавиана проникать под кожу общества и нашептывать ложь как истину таким образом, чтобы люди поверили. Источник твоей дилеммы — пятно на твоей репутации, которое поставил Цезарь. Почему, например, ты выбрал Восток как твою часть триумвирата? Ты, вероятно, думаешь, что сделал это из-за богатств и войн, которые можешь вести там. Но я так не думаю. Не поэтому. Я думаю, это был благовидный предлог не находиться в Риме и Италии, где тебе нужно было бы показываться перед народом, который знает, что Цезарь презирал тебя. Покопайся в себе поглубже, Антоний. Найди свою рану, дай ей правильное определение!

— Удача! — выпалил Антоний, изумив этим Фонтея, и повторил громче: — Удача! Удача Цезаря превратилась в поговорку, она была частью его легенды. Но когда он вычеркнул меня из завещания, он передал свою удачу Октавиану. Как иначе удалось бы выжить маленькому червяку? С ним удача Цезаря, вот как! А я свою удачу потерял. Потерял! И в этом все дело, Фонтей. Что бы я ни делал — нет удачи. Как с этим справляются? Я знаю, что я не могу.