Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

факт: супруга ваша после случая наутро явилась узнавать про этого пропойцу. Явилась, утверждают, как миленькая, и есть свидетель, то есть факт налицо. Сообрази, Вадим, куда поворот! — Табак попался на язык, Геннадий в ярости внезапной куснул сигарету, поморщился, отплевываясь. — Соображаешь? Человека пострадавшего, причем, скорее, ни за что, во всем районе устанавливают, кто он и откуда, установить не могут, бьются форменно над этим, и я по мере сил содействую установлению, хотя бы тем, что встретился с ним в своем же, ты заметь, подъезде, а супруга моя преподобная наутро спозаранку бежит в протрезвиловку проверить состояние его здоровья! Соображаешь, куда поворот?

Она мне, кстати, говорила перед смертью, да, перед смертью, в тот самый вечер, когда шли мы из парикмахерской, что была у нее любовь и что умер, нет его теперь.

— А ты уверен? Тот, с кем встретился, и пострадавший, раненый — одно лицо?

— По фото, — сказал Геннадий. — По фото. Но слушай дальше.

А у меня мелькнуло: если Тамара в самом деле справлялась о раненом и бегала куда-то спозаранку, то, может, кто-нибудь из очевидцев ей описал его приметы? А если не бегала…

— Надо доказать, — сказал я.

— Доказать? — горько усмехнулся Геннадий. — Рад бы, Вадим, да грехи, видишь ли, в рай не пускают. В том-то и беда, что бегала, — вздохнул он тяжко. — Как миленькая.

Да, поворот!

— И когда это стало известно?

— Им — на днях, — ткнул Геннадий сигарету в пепельницу. — А мне… Тогда же, наутро. Пришла на работу, известила. Так, мол, и так: мой хороший знакомый, а я с тобой делился, Вадим, сожитель, по фамилии Ехичев, это для меня не секрет, — скончался в больнице от ран. Короче, имеешь второй обвинительный факт! — мял и мял Геннадий недокуренную сигарету. — Ехичева, транзитного, с поезда, весь район устанавливает, кто он, а Тамара Михайловна в слезы: это он. Что требуется от супруга, то есть от меня? Пойти заявить. Но супруг не идет, молчит. Супруг заявляет, что видел его в подъезде, а кто и что — ни слова, ни звука. С какой целью? С той целью, чтобы на этой почве не закопали. Вторая глупость? Вторая. Вот как сплелось по-дурному, Вадим, — смял Геннадий сигарету, распотрошил. — Роковая судьба! Надо же, чтобы его поранили на нашей территории, чтобы Тамарка его признала и чтобы я, подонок, смолчал, боясь за свою же шкуру! Ну, чего мне было бояться, чего?

— Вот именно, — сказал я; он, кажется, встрял-таки в историю!

— Именно? Нет, Вадим. По-дурному сплелось! Пойди я заяви: Ехичев ярославский, моей благоверной сожитель — тут меня и за шкирку! Тут этим гаврикам автобиография моя — как бесплатное приложение. Ножиком попрекали, было такое, воспитательная работа велась — за хулиганство! Да какой я хулиган! — вскрикнул Геннадий, распахнул пиджак. — С той поры собаку бродящую и ту пальцем не трону! Выходит, неисправимый я, проклятьем заклейменный до гробовой доски? А я ж, Вадим, советский человек. Как это связывается с нашими позициями?

Я ему посоветовал позиции пока оставить в стороне. Давай по порядку, так ему и сказал. Откуда этот Ехичев, ярославский, взялся? К кому приехал? В подъезд как попал? Где его Тамара увидала? Иначе что бы ее надоумило справляться о нем? Приметы, переданные очевидцами? Да разве могла бы она слепо довериться приметам?

— Давай по порядку, — будто через силу уступил мне Геннадий. — Что за перспективы привели сюда мерзавца, это для меня темная ночь.

— Мерзавца? — переспросил я. — А ты убежден?

— Имея в Ярославле семью… Да об чем говорить!

Мы, кстати, об этом однажды уже говорили.

— Ты, Гена, по-моему, не так уж и бунтовал. Насколько мне известно, предпочел соглашательство.

— А что будешь делать? Свою семью ломать?

Как будто она не сломалась. Как будто искал он сочувствия у меня, далекого, по его же словам, от этой грязи.

Но — по порядку.

Эти горькие воспоминания, видно было, растравляли его, однако он крепился, выставлял себя твердокаменным передо мной — так мне показалось.

— Трахнули, в общем, бутылку; по двести — с третьим, примкнувшим, а Тамарка — сто. Третий — налево, мы — направо, только прошли полквартала, как смотрим: народ. Смотрим: фургон из милиции, дружиннички, происшествие, забирают кого-то. Что мне описывать — ты же там был, принимал участие, к этому, на беду, мы с Тамаркой и подоспели.

Да, я там был, а иначе — не сидел бы Геннадий у меня в редакции. И еще мне подумалось, что и разговор тот, отрывочный, услышанный мною, — это был их разговор, Подгородецких, и с этого пошло мое знакомство с Кручининым. Поистине сплелось! По-дурному? Как знать! Не есть ли тут своя закономерность? Я подумал об этом без юмора, потому что чувство юмора окончательно мне изменило.

По порядку.

— Интересуемся: что за шум, а драки нету? Нализался один, отвечают, до бессознания. И понимаешь, Вадим, когда вы его в фургон заносили, Тамара моя побледнела как смерть. Это, говорит, Степан. Ехичева Степаном звали, — объяснил мне Геннадий. — Степан, Степан! Откуда ему взяться? Заметь, Вадим, твои же слова: откуда? куда? как попал? А надо сказать, что в отношении его никогда от меня попреков Тамарка не имела. Палки кому-то в колеса вставлять — привычка не моя. Ты говоришь: у меня все сволочи, на всех зуб. Да не так же, Вадим, не так! Я тихий. Добрый. Мой недостаток. Я только выпивши злой, перебравши. Тамарка мне: Степан! И бледная как смерть. А я ей: не чуди, откуда ему взяться. Твоими же, Вадим, словами. Возможно, говорю, сходство, да и ночь на дворе, могла обознаться. И мы пошли себе, зайдя по дороге к соседке.

А мне тогда послышалось другое: «Кончай переживать, делов на копейку, шуму на рубль, утро покажет». Голос мужской, грубоватый, растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Память у меня дай бог каждому. «Запишем», — пододвинул Кручинин протокол. «Вы думаете, это что-нибудь даст?» — «Ровно ничего, — ответил он. — Но все равно запишем». Память у меня — дай боже, однако поручиться, что это был голос Подгородецкого, я бы не смог. Скорее обратно: не его это голос.

— А как же с типом, который встретился в подъезде? — спросил я. — Ехичев или не Ехичев?

— Мои же слова! — торжествующе произнес Геннадий. — То были твои, а это мои: Ехичев или не Ехичев? Вот и я себя спрашиваю: сходство? Кто из нас обознался: Тамарка или я? Если тот Ехичев, которого в протрезвиловку повезли, то другой, с кем столкнулся, — не Ехичев: это после было. А если этот