Любовный эксперимент по-американски - Елена Армас

Я нашел в себе силы шагнуть вперед, хотел попросить Рози не плакать, однако она остановила меня, вытянув руку.

– Я отдавала себе отчет в своих поступках. Целых семь дней купалась в счастье – пусть это и была последняя наша неделя. Ни о чем не жалею, Лукас Мартин. И о том, что примчалась в аэропорт – тоже. – Она медленно опустила руку и положила ладонь на сердце. – Просто хочу, чтобы ты испытывал во мне потребность – такую же, какую познала я.

Я нуждался в Рози. Желал ее каждой клеточкой своего тела, каждым нервным окончанием. Не было ни одного местечка в теле и мозгу, которые не испытывали бы в ней потребности.

– Хорошего полета, Лукас, – прошептала она.

Повернулась к нам спиной. Я застыл на месте, не обращая внимания на скулеж Тако, подталкивавшего меня носом. Так и стоял, разевая рот, как рыба на песке. Смотрел, как она уходит в моей куртке.

Глава тридцатая. Рози

Я сидела, тупо уставившись в стену гостевой спальни отцовского домика.

Вздохнула, ощутив, что вновь подкатывают рыдания, однако слезы, похоже, кончились.

Резервуар иссяк; ничего удивительного – сколько можно плакать… Надо сказать, что по дороге из аэропорта я сдерживалась. Ни одной слезинки не пролила и в поезде на Филадельфию, даже когда обнаружила у себя на плечах пропитанную запахом Лукаса кожаную куртку.

Глаза защипало только на крыльце папиного дома. Потом отец открыл дверь, и выдержка мне изменила.

Он привлек меня к груди, как делал много-много раз в детстве, и я долго плакала в его объятиях.

Сама не понимаю, почему поехала к папе. Став взрослой, ни разу не искала у него утешения. Ведь всякое бывало: меня бросали, случался разлад в отношениях – и я всегда звонила Лине, съедала контейнер мороженого, пару дней жалела себя, а потом двигалась дальше.

Однако сегодня все было иначе. Меня словно разобрали на части, перемешали их и выкинули в мусорный ящик. Обратно уже не соберешь.

Часами изучая трещину в стене, поняла: никогда еще до прощальной сцены в аэропорту мое сердце и близко не бывало разбито.

А в этот раз оно раскололось.

Наверное, поэтому я и отправилась к отцу. Только он и мог меня спасти – первый раз за долгие годы возникла такая потребность.

Выплакавшись, я открыла душу. Рассказала папе и Олли обо всем, что держала в тайне – о первой книге, о новой работе, о том, какой счастливой и цельной себя чувствовала. Поведала об увольнении, призналась: скрывала, лгала – настолько было страшно и тревожно, ведь всю жизнь поставила на кон. Боялась – не поймут, как важно для меня следовать мечте.

Они слушали и не сердились. В глубине души, куда не смогли пробраться страх и неуверенность, всегда знала: папе можно довериться.

– Горошинка, – вздохнул отец, – с чего ты взяла, что нужно хранить от меня в секрете такое решение?

– Опасалась тебя разочаровать, – всхлипнула я. – Думала, ты за меня испугаешься, а мне и без того было страшно. Не хотела услышать: «Это большая ошибка, Рози». Сомневалась, что ты поймешь – а уж осудишь наверняка. В общем, сама не знаю.

– Разумеется, я за тебя боюсь, – ответил отец. – И всегда буду бояться, но ведь это свойство родительской любви. Ты желаешь своему ребенку благополучия, хочешь, чтобы он добился успеха, реализовал мечты – и в то же время стремишься его защитить, смягчить любой удар судьбы. Однако я ни в коем случае в тебе не разочаровался бы. – Он помолчал, потом добавил: – Так или иначе, попытался бы понять, Горошинка.

Я крепко его обняла.

– Ты ведь никогда не увлекался любовными романами.

– Всегда приходится что-то делать в первый раз. Да и какая разница, что о подобном жанре думает старик вроде меня? Или все остальные-прочие… – Отец вздохнул. – Напрасно ты меня опасалась.

Он был прав.

И от Лукаса мне не следовало скрывать любовь, пусть мое признание ничего между нами и не изменило бы.

Жизнь слишком коротка для того, чтобы таить секреты и настоящие чувства – даже если думаешь, что тем самым оберегаешь любимого или защищаешь собственные интересы. Отказавшись от честности, теряешь часть себя.

Лишь теперь я поняла, насколько большую часть.

– А что касается этого мальчика… – пожал плечами отец, напомнив мне о временах, когда все было просто и ясно.

О временах, когда я была Горошинкой, а папа мог заставить меня забыть о любом горе, приготовив на ужин сладкие вафли.

Только я уже не ребенок, а Лукас – не мальчик из параллельного класса, имя которого встречалось на страницах моего девчачьего дневника.

Лукас – мужчина, в которого я влюбилась без памяти. Мужчина, за которым помчалась в аэропорт, воображая себя героиней собственного романа. Только в этой книге он взял и улетел, оставив меня с разбитым сердцем.

В дверь постучали, и я испуганно вскинула голову.

– Рози, милая! – воскликнула Лина.

Ну кто еще может смотреть в глаза с такой тревогой и заботой, если не лучшая подруга? Ее взгляд ясно говорил: Лина готова убить любого моего обидчика, но может и настучать по голове, если сделаю нечто несусветное.

– Мне позвонил твой папа. Черт, он не обманывал: ты и вправду выглядишь хуже некуда.

Уж не знаю, в чем было дело – то ли в ее взгляде, то ли в том, что мне как никогда требовалась поддержка подруги, а я, дура, отдалилась от нее из-за своей собственной глупости. Словом, я снова разрыдалась.

Лина бросилась ко мне и крепко обняла. Терпеливо ждала, пока я успокоюсь – как папа несколько часов назад, и все же ее объятия ощущались несколько по-другому. В конце концов – самая близкая подружка, понимающая меня лучше всех.

Когда резервуар иссяк снова, мы легли на кровать лицом друг к другу, и я рассказала ей все без утайки. Давно надо было признаться – в тот самый день, когда сообразила, что втюрилась в ее двоюродного брата. Выслушав меня, подруга долго и сочувственно молчала.

– Мне так стыдно, Лина… – захлюпала я носом. – Не хотела от тебя скрывать – во всяком случае, не так долго. Но все произошло так… стремительно.

Она нежно сжала мою руку и пожала плечами.

– Я тебя прекрасно понимаю. Просто вбила себе в голову, что вы с Лукасом не должны быть вместе. Была несправедлива и к нему, и к тебе.

– Теперь уже без разницы.

– Не скажи, Рози. Ты – моя лучшая подруга, я тебя люблю. Поэтому разница есть. И вообще – не могу на тебя злиться, когда ты плачешь. Это