Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX–XX столетий. Книга IV - Алексей Ракитин

не получив желаемого, в гневе обвинили свидетеля в том, что именно он подкинул в холл карандашной фабрики ту самую окровавленную палку, что впоследствии обнаружил частный детектив МакУорт. Это обвинение, совершенно огульное и бездоказательное, присутствовавшие в зале журналисты единогласно назвали «сенсационным». Обвинитель Дорси этим фактически признал то, что некие люди или группы людей пытались оказать некое влияние на ход расследования и занимались фабрикацией улик, но при этом вопрос о том, как сам Дорси фабриковал показания Джима Конли, солиситор благоразумно вынес за скобки. В точности по словам известной репризы — тут читаем, а тут рыбу заворачиваем.

Самое смешное в этой ситуации заключалось в том, что Холловэй изначально являлся свидетелем обвинения и именно он сообщил полиции много важной ориентирующей информации. Напомним, что именно лифтёр первым заявил о том, что Джим Конли умеет писать и является человеком подозрительным, не вызывающим доверия. Правоохранительные органы сообщением Холловэя пренебрегли, посчитали не заслуживающим доверия и прошло больше 2 недель прежде чем Конли всерьёз заинтересовались. И произошло это вовсе не благодаря сообразительности или наблюдательности полиции, а лишь потому, что частный детектив Гарри Скотт решил проверить alibi Конли и вообще получше присмотреться к этому подозрительному парню.

Неожиданные показания лифтёра Холловэя оказались отличным подспорьем для защиты. После его допроса версия обвинения начинала казаться явно переусложненной. Если лифт действительно был оставлен Холловэем открытым и подключенным к электропитанию — а судя по всему, так оно и было! — Лео Франк становился «избыточным звеном» в логической реконструкции солиситора Дорси. Другими словами, всем стало ясно, что Джим Конли мог совершить преступление от начала до конца самостоятельно — Лео Франк был попросту для этого не нужен.

Далее последовал допрос Джонни Эппса, которого, наконец-то, людям шерифа удалось доставить в здание суда. Быстро выяснилась причина, по которой репортёр Майнер решил, будто брат и сестра Эппсы видели Мэри Фэйган живой в последний раз 24 апреля. Причина крылась в банальной невнимательности журналиста — Майнор разговаривал с отцом Джонни и его сестрой в то время, когда сам подросток вышел из комнаты. Формально Джонни Эппс присутствовал при разговоре, поскольку находился в доме, но в реальности он участия в беседе не принимал. Майнор попросту ошибся, решив, что главным свидетелем является дочь, а не сын! Бывает, что ж…

После этого был допрошен сам репортёр Майнор, который повторил основные тезисы своей статьи — никто из детей не сказал, что видел Мэри Фэйган после четверга 24 апреля. Но ежели Джоннни Эппса во время этого разговора не было рядом, то как он мог что-либо подтвердить или опровергнуть, верно?

В общем, вся история с предполагаемым лжесвидетельством Джонни Эппса быстро сошла на нет. Ничего интригующего в ней не оказалось — одно только недопонимание.

Далее защита обвиняемого предприняла попытку резко изменить тональность процесса и предприняла поворот, который всеми исследователями расследования убийства Мэри Фэйган признаётся безусловно ошибочным. Следует пояснить, что юридическая традиция того времени накладывала серьёзные ограничения на то, что мы сейчас назвали бы исследованием личности обвиняемого и его социализации. Считалось, что суд не должен вторгаться в личную жизнь подсудимого и обсуждать те особенности его поведения и отдельные поступки, которые напрямую не связаны с инкриминируемым преступным деянием. По этой причине, например, жена Лео Франка не могла быть вызвана в качестве свидетеля и с самого начала процесса присутствовала в зале как привилегированный зритель. Как, кстати, и мать обвиняемого. Это может показаться довольно странным, ведь показания жены в деле о сексуальном преступлении мужа могли бы быть очень полезны, но правоприменение той поры жёстко табуировала подобного рода интерес, который обозначался эвфемизмом «вторжение в частную жизнь».

Подобные представления, кстати, имели место тогда не только в Соединенных Штатах, но и в большинстве стран Европы, в том числе и в России. Прекрасным примером последствий такого рода «юридического пуританства» в отечественной криминальной истории является т. н. «дело Маргариты Жюжан».[42] В нём особенно выпукло проявилась опасность подобной лицемерной деликатности, совершенно неуместной при рассмотрении уголовных дел определенного свойства. В «деле Маргариты Жюжан» гувернантка обвинялась в интимных отношениях с сыном богатого и влиятельного семейства и доведении юноши до самоубийства. В действительности, однако, интимных отношений, вмененных в вину женщине, не было и быть не могло ввиду физической неспособности молодого человека к занятию сексом [он страдал фимозом, который в силу неких причин не был своевременно устранён хирургическим путём]. Дело могло бы закончиться бедой и несправедливо обвиненная женщина вполне могла бы отправиться на каторгу, если бы только защита не сочла необходимым отбросить лицемерную деликатность и не предъявила бы суду важные свидетельства половой недееспособности молодого человека.

В США подобная система «юридического пуританства» продержалась довольно долго — приблизительно до Второй Мировой войны, но в некоторых штатах даже в начале 1960-х гг. суды принимали протесты защиты, мотивированные «вторжением обвинения в частную жизнь обвиняемого».

Однако, описанная выше система ограничения прав сторон имела одну важную особенность, а именно — защита могла добровольно пренебречь принципом «невмешательства в частную жизнь» обвиняемого, дабы показать суду его благонравие и добропорядочность. Но выражаясь метафорически, эта дверь открывалась в обе стороны — если защита бралась обсуждать личность подсудимого, то и обвинение получало аналогичное право, другими словами, адвокаты могли доказывать, что обвиняемый — хороший человек, а обвинители, соответственно, что — плохой.

В «деле Лео Франка» до определенного момента стороны не рассматривали человеческие качества обвиняемого, ограничиваясь лишь фактической стороной, то есть изложением и анализом последовательности событий. Однако ко второй декаде августа адвокаты решили представить присяжным свидетелей, которые должны были рассказать о том, каким замечательным человеком являлся Лео Франк и насколько же плохи все те, кто утверждает обратное. В число последних входили, как нетрудно догадаться, Далтон и Джим Конли, чьи показания компрометировали обвиняемого.

Совершенно непонятно, для чего адвокаты Франка решились на этот шаг. Ситуация к 10 августа складывалась для защиты очень даже неплохо — доверие к обвинению было сильно поколеблено показаниями частного детектива Скотта и лифтёра Холловэя. Все, наблюдавшие за ходом процесса, поняли, что солиситор и работавшие по его поручению детективы полиции собирали обвинительную базу грубо манипулируя свидетелями. Истерика, которую солиситор Дорси закатил во время допроса Холловэя, убедительно продемонстрировала растерянность и даже испуг прокурора, потерявшего контроль за ситуацией. В этой обстановке обвинительный вердикт представлялся весьма маловероятным — по крайней мере так кажется с позиций нашего сегодняшнего знания.

Но адвокаты решили выиграть суд «вчистую» и доказать всему