Чертовар - Евгений Витковский

Одноглазый достал из мешка настоящий киммерийский термос с притертой пробкой, как-то сразу помягчел.

— Ну, люди, идите с миром.

Офени стали по одному вставать и, уже не стесняясь могильщика, креститься своим заветным двойным крестом: они молились не за упокой преступной души, а просто в дорогу, ни один офеня, как известно, без такого креста и шагу не ступит. Никто и не возражал. По условному стуку изнутри ветхий сторож отпер склеп и без поспешности стал выводить наружу офеню за офеней — по одному, как принято. Когда он заложил брус на воротах, когда проверил крепость задвижек, — стояла уже совсем глубокая, сырая, осенняя ночь. Сторож оглядел полуслепыми глазами полную темноту, обступившую лишенное забора кладбище, и побрел к склепу Подыминогиновых.

Снова заскрипел трехфунтовый ключ в замке. Но на этот раз сторож вошел внутрь и так же аккуратно запер дверь за собой. Факел на стене почти догорел, а могильщик, закончивший перебирать драгоценную добычу, отдыхал, удовлетворенно припав спиной к стене.

— Ну как, Аверьян Мосеич? — обратился могильщик к сторожу.

— А никак, Иван Иваныч, — прошелестел сторож. — Ушли все, правильно ты им вход в часовно запретил, — а то б нам с тобой так и сидеть да утра тверезыми. Устал больно. Давай, помянем-то душегуба. Это им нельзя, нам-то все давно можно. Мы с тобою — божедомы, такая наша планида. А тверезый божедом ни Богу не угоден, ни царю, ни вот покойничкам нашим, кто их, кроме нас, помянет?..

Могильщик удовлетворенно кивнул, расстелил на полу склепа широкую, по всему видать, столичную газету, затем выудил из широченного, подшитого под нагольный тулуп «сидора» штоф дорогой водки «Служебная» — как и полагается, лучшего, гусь-хрусталенского разлива, и поставил его посредине газеты. Достал невскрытую коробку дорогих пахитос «Онежские императорские», но открывать не стал, только буркнул: «Курить охота, аж уши пухнут… а нельзя». Положил возле штофа. Это был его личный вклад в поминки, остальное обеспечивал сторож. Аверьян Моисеевич довольно кивнул и достал из своего — тоже уемистого — «сидора» большой, свернутый из синей бумаги, куль копченой онежской корюшки. Добавил две бутылки пива, непочатую черную ковригу, положил ножи, присовокупил стаканы. Потом скинул тулуп, скатал его и уселся против могильщика. Тот уже разливал водку. Рука его ничуть не дрожала.

— Не глаз у тебя, Иван Иванович, а алмаз, — привычно бросил реплику сторож. Могильщик не обиделся, а напротив — с облегчением снял повязку со второго глаза. Был он у него совершенно здоровый и глядел не хуже обычного.

— Прав ты, Мосеич, офени давно ушкандыбали, а я все в повязке, как дурак, сижу. Ну, давай, по первой — за упокой… хрена этого, Господи прости.

Выпили по первому, заели маслянистой корюшкой, под которую очень славно прошли и второй стакан, и третий. Могильщик хотел сразу налить еще по одному, но сторож мягко его удержал.

— Слышь, Иван Иваныч… Того… Может, откопаем? Может, еще дышит?.. Мы его закопать брались, а других обещаний не давали.

Могильщик резко отрицательно мотнул головой.

— Нет, Моисеич, уже нельзя. Глянь сам… Вон, уже выпер.

Сторож, не веря напарнику на слово, снял со стены факел и пошел к месту, где закопанного Бориса затаптывали офени сапогами. Могильщик был прав — земля на этом месте все-таки поднялась на поларшина. Старик перекрестился по-простому, потом по-старообрядчески, и поднял факел. Длинный ряд таких на поларшина выперших бугорков уходил в глубину склепа, и света не хватало увидеть — сколько их там. Старик перекрестился еще раз и вернулся к уже разлитой по стаканам «Служебной».

— Ну, Бог дал, Бог взял, а царь велел — не наш передел…

Не чокаясь, старик-сторож огрел и четвертый стакан, потом жадно отломил краюху, положил сверху немного корюшки и стал закусывать. Могильщик с сомнением достал из «сидора» миниатюрный спутниковый телефон, покрутил в руках и решил пока не рисковать.

Не ровен час.

Запеленгуют еще.

А кроме того — что тут такого приключилось, о чем граф не сообщил бы заранее? Сообщать ему, что предсказание сбылось? А когда и чего у него не сбылось? И курить нельзя — вентиляции не хватит, дым и через неделю тут висеть будет… Да и было предсказание, что от курения на кладбище все воздержатся. Было предсказание, было. Ну, вот уже и сбылось.

Дожевав приличную горсть корюшки, могильщик аккуратно натянул на глаз повязку и спрятал пахитосы в подшитый карман. Не затем ему зарплата шла, чтобы он из роли выходил, — а до пенсии было далеко. Затем он внимательно оценил положение, глянул на сторожа и нехотя выставил еще один штоф.

— Только этот — последний, потом пивом отлакируем — и всё. — строго сказал он. Тебе пятая алкогольная форма предписана. Поймают в шестой — живо поедешь в столицу посольство стеречь… этой… Бурундии д'Ивуар, как ее там?

— Свят, свят, свят… — закрестился сторож, — скажешь еще… Давай только не тянуть кота за хвост, очень… этой, словом, рыбки хочется.

— Рыбки!.. — хохотнул могильщик, отрезая ломоть от ковриги, — кончай треп. Сам знаешь, что по этому поводу в Талмуде сказано: слова умного изобилуют мыслями, а мысли глупого — словами! Ну, будем…

Тьма над погостом лежала такая, что ее тоже можно было бы резать ломтями — только никому это не требовалось.

Майоры еще раз выпили.

… в воздухе сильно запахло водкой и войной.

Владимир Короткевич. Цыганский король

Умные деревья и здесь росли только ночью, поэтому им приходилось пользоваться такими временами года, когда ни одно уважающееся себя дерево расти не станет — поздней осенью, ранней весной. Лес тут был хвойный — сосна, ель, пихта, совсем немного лиственницы. Ветер дул чаще всего холодный, с Ледовитого океана, никогда не долетало сюда дыхание блаженного юго-западного суховея, несущего крупинки священной китайской соли. Поэтому деревья тут жили и росли не как хотели, а как могли, однако здесь тоже была Россия, а ей к такому положению не привыкать.

К востоку от леса текла река Юла, к западу — Северная Двина, в двух шагах к северу, точно на шестьдесят четвертой широте, располагалось село Карпогоры, славное своим ударением на первом слоге в названии, Веркольским монастырем и откупленным в частную собственность за большие взятки, запущенным аэродромом. Словом, нормальному человеку тут делать было совершенно нечего, разве что рубить дешевые дрова и продавать их для на производство уж совсем дешевой бумаги. При советской власти тут было полсотни лагерей, но они куда-то с годами делись, — заодно куда-то делась и советская власть, и никто по ним, исчезнувшим, не пролил ни слезинки; колючую проволку, разумеется, всю сперли и перепродали, да и не ее одну. При желании тот, кто вознамерился бы здесь поселиться, мог десятилетиями не думать — какая власть на дворе, какое тысячелетие. Его могли бы тут найти в два счета — если б знали, что именно здесь кого-то надо искать. Однако не находили, потому как, видимо, не знали — куда, ёптнть, куда он, ёптнть, удалился.