Последняя любовь президента - Андрей Курков

В нос мне неожиданно ударяет запах старости, точнее, запах жизни ушедшего Давида Исааковича. Я понимаю, что маме не нравится в этом запахе. Но это запах чужой, к тому же закончившейся жизни. Ремонт здесь делать я не собираюсь. А без ремонта, без погрома, пожара, потопа или строительства этот запах отсюда не уйдет!

Цюрих. 28 октября 2004 года.

Первым делом полиция отвезла меня в гостиницу. Благо Мила перевела им мою просьбу. Я переоделся в сухую одежду, причесался. Хотел было еще и побриться, но почувствовал, что сил моих на это не хватит.

В клинике нас с Милой встретила уже знакомая по вчерашнему дню женщина в белом халате. Попросила следовать за ней.

Мы шли по длинному белому коридору. Я прислушивался к своим шагам и не мог их услышать. Пол был покрыт линолеумом под паркет. «Не может быть, чтобы линолеум поглощал звук шагов», – подумал я и топнул на ходу правой ногой. Обе женщины обернулись. Посмотрели на меня вопросительно.

Навстречу по коридору шел Дима. Лицо немного опухшее – видно, тоже мало спал. На меня он посмотрел подозрительно, с опаской. Словно чего-то боялся. Я шел за врачом и Милой и почувствовал себя как в тюремном коридоре, где, если тебя ведут, останавливаться строго запрещено.

Он все-таки кивнул мне в тот момент, когда мы поравнялись друг с другом.

В кабинете врача пахло дикой мятой. Белые стены, белый книжный шкаф, заполненный картонными коробками-архиваторами. Письменный стол со столешницей из толстого стекла. Телефон из прозрачного пластика, похожий на детскую игрушку.

Женщина-врач села на свое место. Грациозно опустила на нос тонкие очки в золотой оправе. Подняла со стола листик бумаги.

– Примите, пожалуйста, наши соболезнования, – перевела Мила ее первую осторожную фразу.

Я кивнул.

– У вас родились мальчик и девочка, – продолжала она, глядя на листок бумаги с отпечатанным на нем текстом. – Вес мальчика – три сто, девочки – три двести. Сразу после рождения у них были отмечены перебои в дыхании и неровное сердцебиение. Их перевели в отделение реанимации. К сожалению, спасти их не удалось. Пока причину смерти назвать нельзя, но биопсию у них уже взяли. Мы проведем все необходимые анализы и сообщим вам результаты через шесть недель.

– А как они сообщат, мы же не здесь живем! – Я обернулся к Миле.

Мила перевела мой вопрос.

– Курьерской почтой. Оставите подробный почтовый адрес и оплатите курьерские услуги авансом. Ваша жена останется здесь еще на два дня. Мы ей дали таблетки, останавливающие работу молочных желез. Физических неудобств она ощущать не будет. Психически ей необходима ваша поддержка. Вы можете все два дня пробыть здесь, в ее комнате. Через два дня зайдете ко мне еще раз. А сейчас вас ждет регистратор.

– Кто? – Я посмотрел непонимающим взглядом на Милу.

– Это должность такая в каждой клинике, что-то вроде нашего представителя ЗАГСа.

Регистратором оказалась женщина лет пятидесяти. Она сидела в обычном кабинете, где ни мятой, ни особой стерильностью не пахло. Да и сам кабинет находился в соседнем домике, и было видно, что за состоянием этого домика особенно никто не следит.

В кабинете стояли три книжных шкафа, заполненных серыми картонными коробками. Коробки стояли как книги, и на каждой фломастером был выведен код – цифры и буквы.

Мила сразу пояснила даме, что она переводчица. Это было мне понятно даже без знания немецкого. Дама кивнула. Потом посмотрела на меня.

Она была одета в темно-синий костюм и голубую блузку с белым платочком, повязанным вокруг шеи. Редкие волосы были коротко острижены, и я невольно перевел взгляд с ее прически на короткий ежик волос Милы.

– Вам предстоит несколько трудных дней, – заговорила дама.

Я смотрел на нее, внимательно прислушиваясь к голосу Милы.

– По закону даже не рожденные младенцы старше двадцати четырех недель юридически являются полноправными гражданами страны, – переводила она даму. – Ваши дети, несмотря на их смерть, должны быть похоронены по всем правилам. Вам предстоит дать им имена. Я выпишу им свидетельства о рождении и свидетельства о смерти. Вы можете похоронить их здесь или же кремировать и перевезти их прах для захоронения там, где вы живете. Вы все понимаете?

Я обернулся к Миле, кивнул ей. Потом понял, что подтвердить мое понимание я должен был даме-регистраторше. Ей я тоже кивнул.

В глазах у меня стояли слезы. Я их сдерживал лишь силой воли. Казалось, что вот ослаблю на мгновение эту силу, и польются они по моим щекам. Будут капать на пол, и опять кто-нибудь критически посмотрит на лужицу у моих ног.

У меня болели плечи. Словно я, надрываясь, только что на собственном горбу перенес куда-то тяжелющий камень. У меня, кажется, болело все. И глаза хотелось закрыть. Закрыть, как водопроводный кран. Чтобы наглухо и чтобы слезы остались там, внутри. Мое самоощущение постепенно становилось каким-то механическим, словно все живое во мне спряталось, затаилось.

– Может, вам кофе? – прозвенел чей-то голос.

Кто это мне предлагает кофе? Мила или дама? Я бросил по взгляду на каждую. Понял, что предложение исходило от дамы. Отрицательно покачал головой.

– Я вас не тороплю, у вас есть один день для принятия решения. Посоветуйтесь с женой. Потом приходите!

Крым. 31 декабря 2015 года.

Все бы ничего, но отсутствие снега меня беспокоит. Майе все равно, она бродит по дачной резиденции с бокалом французского шампанского. Чувствует себя королевой, которую покинули фрейлины. Действительно, я не подумал о том, что все время быть с ней рядом мне будет скучно, а больше быть с ней рядом некому. Часы показывают без пяти десять. Из столовой доносится звон посуды, обслуга готовит праздничный стол. Львович ушел проверить обстановку в стране и вот уже с полчаса ее проверяет. Хотя что ее проверять. Сейчас будут новости, вот тебе и вся обстановка. Новости, кстати, под надежным контролем людей Львовича, так что никакая плохая весть в этом году в страну уже не просочится. Портить народу праздник нельзя. Все остальное – можно, но это не я так считаю. Так получается.

Я присаживаюсь на диван перед большим плоским телеэкраном, висящим как картина на противоположной стенке. Беру с мраморного кофейного столика пульт. Нажимаю на «Вкл», и какие-то там жидкие кристаллы экрана оживляют телевизор. Диван кажется жестковатым: это память провоцирует скорбь по украденному дивану майора Мельниченко.

В зале я совершенно один. Мое «эй!» звучит гулко и отдается едва слышным эхом.

Заглядывает помощник. На лице усталое «чего изволите?».

– Скажи Львовичу: пусть проверит, нашли ли диван!

Помощник исчезает, а на телеэкране уже заставка новостей первого канала.