Жилец - Михаил Холмогоров

Ноги плохо кормили волка Фелицианова. Фотография стала делом довольно модным, подросли молодые-резвые с благополучными биографиями, и хотя круг редакций, печатавших снимки Егора Счастливцева (псевдоним), заметно расширился, доходу это давало немного, к тому же нерегулярно. То осыплют золотым дождем, то денежная засуха на два-три месяца. К тому же Левушка, выпускник консерватории, вот уж два года стоял на бирже труда, месяц от месяца получая одинаковые отказы. Музыканты вроде и нужны, но чтоб недворянского происхождения и чтоб родственников, бывших под судом-следствием, не имели. Пришлось отдать ему на выпас «Учпедгиз», чтоб хоть как-то с молодой беременной женой сводил концы с концами.

В жизни всегда есть место мерзости. В один прекрасный день Фелицианову поручили сфотографировать митинг рабочих автозавода имени Сталина в Тюфелевой роще. Добирался туда тремя трамваями, в давке. И день был пасмурный, и на душе тускло и тягостно. Газет, даже в которых печатался, Георгий Андреевич не читал, и тема митинга была откровением для наивного фоторепортера. Он-то полагал, что будут нести какую-нибудь чушь про соцсоревнование или индустриализацию.

А снимать пришлось требование рабочих кузовного цеха расстрелять злостных врагов народа Каменева и Зиновьева. Давно ли почитали как верных соратников Ленина, выдающихся революционеров? Догнала-таки подлая политика! Как прав оказался Воронков – от генеральной линии партии не увернешься.

Угрюмые, усталые до полного безразличия ко всему на свете лица рабочих. Но вот выходит одна комсомолка в модной у них красной косыночке, начинает вяло и тускло, вдруг зажигается праведным гневом, и будто искру бросили в костер! Фелицианов с изумлением видел, как оживают в ненависти к совершенно незнакомым, ни разу не виденным людям лица в толпе. Еще два-три выступления, и покажи им несчастного Каменева – растерзают, как воришку на рынке. Каменева было жалко. Он потакал поэтам, заступался за них. Зиновьев – расстреливал. Хотя в то, что Зиновьев направлял руку убийцы Кирова, Георгий Андреевич не верил. Так что для Фелицианова пара эта была не столь неразлучна.

Хорошо, что начал работать камерой в первый же момент, когда все были угрюмы и равнодушны под плакатами, требующими пролетарской классовой бдительности, ярости и беспощадности к врагам. Тут был контраст, исчезнувший на глазах. На всех последующих фотографиях, особенно если их выстроить в ряд, было видно, как пожар ненависти полыхнул по толпе доверчивых, простодушных людей.

В редакцию он отнес первый снимок, остальные оставил себе. Надо же, за эту фотографию он получил тридцать рублей – Иудин гонорар, тридцать сребреников. И с какой-то яростью впервые в жизни пропил все до копейки в том шалмане, что открыл ему когда-то давно на Малой Дмитровке несчастный Илларион Смирнов. А водка все равно его не взяла и только бессонницей замучила.

Посреди ночи встал, разложил в ряд фотографии с того проклятого митинга. Давно ведь отгремела гражданская война, пора б и успокоиться. Нет, хитрая власть не дает угомониться «разбуженным массам». Зачем, с какой целью?

С целью примитивной – удержания этой самой власти. Индустриализация лапотной России ведь явная авантюра, и в равнодушии ее в жизнь не претворишь. А тут еще и коллективизация, результатов которой навидался Фелицианов в лагерях и тюрьмах, а на воле ее расхлебывают почти все в очередях продуктовых магазинов. За неудачи такого рода отвечать должна власть. А если ярость недовольных людей направить на вечного классового врага в пиджаке с галстуком и в очках да под это дело выдать лозунг – назло врагам дадим стали и чугуна и пятилетку в четыре года – вот и царствуй, лежа на боку. Незадолго до тюрьмы Фелицианов повстречал Сталина ночью неподалеку от Пречистенского бульвара. Тот, оказывается, любит ночные прогулки. Он шел вдвоем с кривоногим и таким же низеньким человеком – Кировым, как оказалось. Пока две угрюмые тени не оттеснили праздношатающегося фотографа, он успел рассмотреть сталинское лицо, но не пресловутые рябинки и не рыжий отлив волос, тем более что цвета разглядеть ночью нельзя – его поразила невзрачность вождя. Это человек из толпы. Хлесткая фраза Троцкого – он ее слышал от одного бывшего большевика в «Октябрьском» – всплыла в памяти: «Сталин – самая выдающаяся посредственность в нашей партии». И в этом все дело. Только посредственность может возглавлять толпу. А Ленин? А сам Троцкий?

Господи, о каких ничтожествах приходится думать, когда живешь под их железной властью! Ну Ленина-то ничтожеством никак не назовешь, хотя, когда возносят его гений как мыслителя, это просто смешно: кроме argumentum ad hominem, этот философ никакими правилами логики не владел, знаем-с, читали. Но воля, но тончайшее владение исторической конъюнктурой – нет, этого не отнимешь. Великий был прохвост. Троцкому в уме и воле тоже не откажешь, лишь однажды в Одессе Фелицианов слышал его речь, и вот ведь что странно: пока слушал, полностью верил этому демагогу, он как-то умело парализовал естественный скепсис. О Сталине в те годы, кстати сказать, никто и не слыхивал. Только в двадцать втором, когда Жорж вернулся в Москву, исподволь стало подниматься это имя из второго ряда революционеров. Он был затерян, как некий генерал Бонапарт в Директории. Не каждый француз знал, что его Наполеоном зовут. Ничего, узнали!

Этот Сталин инстинктом чувствует толпу, ее потребность сорвать досаду на первом же попавшем под горячую руку, и он умело направляет эту горячую руку. О, нас еще много сюрпризов ожидает впереди.

И где искать тихий угол?

* * *

Тихий угол нашелся сам.

Злые языки рассказывали, будто на приеме в честь высокого турецкого гостя, чуть ли не президента, завершившемся балом, объявили белый танец, и супруга знатного турка пригласила на вальс Ворошилова. А наш легендарный красный генерал осрамился на весь свет, сославшись на старые раны: луганский слесарь, оказывается, умел только вприсядку. Тут же всем воинским училищам вменили в обязанность обучать будущих красных командиров вальсу, танго, фокстроту и чарльстону. Хорошо б и шимми. Да вот беда, в гражданскую всех учителей столь тонкой премудрости в расход пустили.

Удручающую эту истину поведал фотокорреспонденту «Известий» Фелицианову во время маневров Московского военного округа лысый комбриг, тоже из пролетариев, удрученный внезапным приказом. Фелицианов размышлял недолго. Оставаться в Москве стало опасно, да и серьезного статуса у него нет – всюду на птичьих правах, и катастрофа неминуема. Георгий Андреевич предложил комбригу свои услуги, предупредив, что биография у него подмоченная, хотя честным трудом на стройке социализма вроде как вернул себе доверие. Тот, конечно, задумался, почесал обритую голову, махнул рукой: «Не беспокойтесь, товарищ, возьму на себя». И отправил Фелицианова в богом забытый в верховьях Волги городок Зубцов учить вальсам и фокстротам лопоухих деревенских ребят, сменивших трактор на танк.

От чести носить военную форму Фелицианов отказался. Ему несколько лет еще пришлось одолевать страх не страх, но нехорошую игру воображения: несмотря на знаки различия, в каждом военном ему долго мерещился гэпэушник, и каждого он представлял себе мучителем в кабинетах Лубянки или лагерной охраны. Года через два только пообвык, но тут пришла пора, когда длиннополая шинель перестала гарантировать привилегии, свободу и самою жизнь.