Рассекающий поле - Владимир Козлов

Если бы я мог там и тогда внятно сказать себе хоть часть того, что произношу сейчас, наверное, мне было бы легче.

Казалось, миллиарды раз я выходил на общажную кухню, чтобы поставить чайник. И чем больше раз я делал это, тем больше для меня это значило. А меня тяготило все, что хоть что-то значило. Потому что любой смысл указывал на зияние смысла. Я получил пробоину, через которую космос высосал из меня все жизненные силы. Было ощущение, что, когда я замираю на месте, почва, бетонный пол подо мной начинает проседать. Это тот самый пол, на котором месяц назад было расстелено ватное одеяло, и она, нагая, жила на нем некоторое время. Здесь все залапано, забрызгано, затрогано. Я сам весь затроган. Как это отключается? Неужели нужно избавляться от знакомых вещей, бросать курить – потому что, увы, делал это и тогда, когда существовала она? Каким образом возможен мир, в котором этот чайник никак не связан с нею? Предметы и чувства, встретившись единожды, не бросают друг друга так легко, как люди. И ты должен быть к этому готов. Готов к тому, что реальные люди будут гораздо нереальнее следов, оставленных в твоей памяти. Время будет лечить потом – и, скорее всего, совершенно другого человека.

Ничего своего не оставалось. Я помню, как мельком увидел себя в зеркале и испугался – испугался, как когда-то в детстве. Мне показалось, что я увидел другого человека. Что меня больше нет, что меня подменили, что меня не вернуть. Что из меня выходит некто мне чужой, незнакомый, безжалостный, равнодушный ко всему, с чем я сейчас не справляюсь. Я ощутил эту грань, когда ты реально совершаешь выбор: отдать себя или нет? Не тогда, когда тебя бьют, а вот так – в пошлости одиночества. Вдруг думаешь: парень, просто плыви, пусть волна этой жизни приподнимает тебя, а потом опускает. Пусть будет только настоящее, выпусти из себя эту жизнеспособную тварь, которую невозможно отвлечь от возможности самого своего существования в природе. Это было страшно, как в момент, когда начинала действовать мандрагора – и горлом шла иная форма существования на свете. И теперь я был уязвим для этого инобытия, как никогда.

Я помню, как написал песню – и мне было страшно ее исполнять, потому что она написана хоть и моей рукой, но кем-то мне незнакомым. Мне было страшно не сохраниться.

А как сразу раскрылись все сюжеты про двойников! Конечно, вот оно – меня можно подменить – и никто ведь не заметит! Приедут мои соседи к середине сентября – и никогда не поймут, что меня больше нет, – потому что вот он я, сижу с гитарой на краю кровати. И так все начинало логично складываться. Я вспомнил свои последние слезы – это было лет в пятнадцать. Это были слезы смертельной обиды, выжигающие слезы, от которых в душу заходила пустота. А утром, как сейчас помню, проснулся, глянул в зеркало – лицо свежее, хоть женись. Никаких следов трагедии, совершенно нечего предъявить миру. И тогда были те же мысли: раз нет следов, значит и не было ничего. И этот расплавленный металл в груди совсем ни к чему. И вот теперь – то есть тогда – я так тоскую, что порой не могу встать, не могу повернуть головы. Потому что хочу тебя видеть. Хочу видеть тебя всем телом. И это было то ощущение, которое я упорно не хотел вычеркивать. «Нет, – заговорил я с собой в какой-то момент, – подожди, да, это больно и страшно, но там, внутри этой боли, есть нечто очень дорогое – и ты хорошо знаешь об этом. Ты сейчас этого не видишь, по-тому что думаешь только о том, как бы тебе не свихнуться. Но поверь, просто поверь – нельзя просто взять и начать завтрашний день со свежим лицом. Ни в коем случае! Иначе все было напрасно. Не отступать и не сдаваться! Там что-то должно быть дальше. Что-то должно быть».

И оно действительно было. Первый шаг моего путешествия был сделан именно тогда. Оно было не в Питер, оно было – к тебе, любовь моя.

Из того темного месяца я вышел с мыслью о тебе, с ощущением твоего присутствия в мире. Это ощущение было пока слабым, неустойчивым, но оно уже спасало меня. Я вышел из этого черного месяца с чувством, что ты где-то рядом, что я узнаю тебя, когда увижу, и что ты меня узнаешь. Что тебя будет более невозможно пропустить. Это было ощущение, что есть какой-то путь к тебе, – и не было никаких сомнений в том, что я хочу им идти, что я не могу им не идти.

Нет, это все были поначалу очень слабые мысли, да и сам я уже осенью за кем-то волокся, расставлял сети, искал вечеринок с возможными последствиями.

А сейчас мне светло и спокойно. Я хорошо представляю нашу встречу. Я тебя угадаю, как только в тебе проскользнет специально доверенная мне минута слабости, уязвимости в этом унизительном неразделенном существовании. В обычное время ты можешь кричать об этом на всех углах – на тебя будут смотреть остекленевшими глазами, в которых сдерживает себя досада, либо же на тебя будут показывать пальцем, как на сумасшедшую. А на меня ты только взгляни – и я твой, я сразу тебя подхвачу, продолжу твою мысль. Потому что никто этого не чувствует, всем как-то комфортно, их не проберешь вот этой умозрительной проблемой, а я живу с ощущением, что ращу себя на убой. Что меня научили читать в эпоху, когда все разучились писать. Что я понимаю блеск глаз – тогда, когда люди отчаялись донести даже то, что они – люди. Это по-своему трагичный дар, любовь моя, – но мне ли жаловаться? Способность видеть тебя, прозревать тебя, быть уверенным в твоем присутствии в атмосфере, в женском лице, в твоей неизбежности – ну ничего, можно пострадать за это из-за излишне тонкой душевной организации.

Мне хочется забиться в нору. Это ощущение, когда любое выражение себя как бы греховно – ложно и раздражает. Ощущение, что твой случайный жест тут же начинает жить своей жизнью, начинает тебе объяснять, что нужно делать дальше. И со словами то же самое. Ты их не умеешь толком подобрать, но они тут же хватают тебя за руку – мол, куда дергаемся, мы уже приехали: сейчас будем отвечать за сказанное. Это какая-то разводка. Собственное асимметричное лицо в зеркале – как подтверждение всех подозрений. Хочется забиться в норку. Пусть во мне идут процессы гниения, брожения и творчества, пусть меня немного пополощет чистый поток времени – я хочу все это чувствовать. Рожа в зеркале отвлекает. Это – грубая суровая действительность. Все остальные грубости неудивительны и заведомо вторичны. Если выдержишь это – все выдержишь. Если выдержишь это, есть шанс, что даже дебаты в Думе обретут смысл. Потому что сбегают от себя и от жизни обычно именно здесь, перед зеркалом. А я никуда не сбегу, я верю, что ты, любовь моя, научишь меня видеть мир так, чтобы никогда не быть взаперти.

Для того чтобы произносить слова, тем более – записывать их, нужно чувствовать их плотность, их способность заполнять пустоту. Быть уверенным, что ты по ним, как по кочкам, перебираешься через трясину. Но в какой-то момент силы покидают, не знаю отчего, может быть оттого, что трясина начинает казаться бесконечной и все это говорение – бессмысленным, утопичным, никуда не ведущим, а просто – изматывающим, а надо было бы замереть, чтобы почти прекратились токи, чтобы бесконечно малых сил, которые в тебе остались, хватило не на минуты и года, а на века, – и я замолкаю, полный смирения перед полной невыраженностью, и не шевелю более ни единой мыслью, я чувствую, как мое сознание полощется в чистой воде времени, я даже начинаю слышать ее журчание, журчание ручья в лесу, сначала журчание, а потом приходит мелодия, она не нарушает этого состояния, она скорее оттуда, из времени, она лишь помогает мне схватить эту флегму, и я начинаю напевать, и мелодия открывается фрагментами, и их уже становится много, я боюсь забыть куски, и чтобы не забыть, я наскоро придумываю какие-то слова, потому что я не так хорошо знаю ноты, чтобы записать мелодию, а потом воспроизвести ее, а если будут слова, то я не забуду мелодии, я увижу слова и обязательно вспомню, как их петь, и вот я снова в реальности слова, но теперь такого слова, которое легко, как осенний лист, лежащий на поверхности воды, это слово, которое просто пытается срисовать пришедший с музыкой образ, не нужно никакого усилия, нужна точность и простота, а образ такой: человек смотрит из темноты в горящее окно частного дома, он видит в окне молодую грустную женщину, конечно же это ты, я не вижу твоего лица, но все про тебя знаю, к женщине иногда подходит маленькая девочка лет семи, горит ночник, ты грустно смотришь в книгу, но не можешь читать, мне совершенно ясно, насколько ты одинока, хотя вокруг тебя – дом, возможно даже семья, и я смотрю на тебя, невидимый, и люблю всем сердцем, и строки начинают приходить, короткие, их можно долго и по-разному растягивать: