Дюма - Максим Чертанов

Трое или четверо убитых, повезли тела, национальные гвардейцы расступались, один из отрядов вышел из повиновения и побежал по улице с криками «Долой министров» — «войска не поддерживали этих криков, но и не мешали кричать». Гизо объявил, что уйдет в отставку, предложил вместо себя Моле (сам Моле куда-то исчез), король согласился, но на иные уступки идти не хотел; «он думал, что это просто студенты покричат и разойдутся». В четыре прошел первый слух об отставке Гизо. «Вмиг все переменилось: толпа откатилась назад к бульварам, и уверенность появлялась на каждом лице. Незнакомые спрашивали друг друга, правда ли это, и после ответа „Да“ жали друг другу руки, как старые друзья». Стемнело рано, зажигали файеры, толпы собирались около кафе и ресторанов. «Казалось, что ночь пройдет в гуляниях и разговорах; и все же мы беспокоились. Из кого составят новое правительство? Правда ли все это? Или солгали, чтобы умиротворить людей?»

Большая толпа пошла к министерству иностранных дел, где сидел Гизо, Дюма туда же, опять появился какой-то тип с красным флагом, подход к министерству загораживал полк пехоты, «человек с флагом приблизился к офицеру. Что они сказали друг другу? Никто не знает. Внезапно прозвучал выстрел; лошадь офицера окутало дымом, он поскакал прочь с приказом стрелять; вырвались залпы, раздались крики боли, и через пять минут переполненный бульвар Капуцинок был пуст, толпа бежала вниз по улице Мира… Зеваки из окон увидели ужасную картину: 52 убитых и раненых лежали на тротуаре, из них две женщины. Что было причиной этой резни, этого убийства без предупреждения? Как мог отряд вооруженных мужчин открыть огонь по толпе, где были женщины и дети? Офицер, увидев, что стоит один посреди бульвара, в отупении смотрел на мертвых и раненых. Он приказал одному из лейтенантов пойти и объясниться с людьми. Объясниться! Как будто бойню можно объяснить!». Убитых было 17 человек, их погрузили на телегу и повезли по улицам, магазины закрывались, ставни захлопывались. «Катафалк и его эскорт двинулись к редакции „Национальной“ с криками „К оружию! Убивают! К оружию!“. Они продвигались медленно, окруженные толпой. Время от времени крики усиливались, когда человек вставал на катафалке и показывал труп женщины, у которой вся грудь была разворочена снарядом; после того как свет факелов освещал эту картину, он выпускал тело из рук и оно с глухим стуком падало вновь на постель из трупов. Всюду, где проходил кортеж, он сеял месть; ночью она прорастет и назавтра даст урожай… Наконец катафалк покинул бульвары, углубившись в еще освещенные улицы, потом направился в темноту, где ненависть еще ожесточенней, ибо нищета страшней… С этого момента люди хотели уже не отставки правительства, а падения монархии». П. В. Анненков; «Революция была уже сделана: стоило только дождаться утра. Куда девались все страшные приготовления 18 лет, сделанные Лудвигом Филиппом. Все рушилось от подлости самих консерваторов, от деморализации войск, от парижского народа, неудержимого, как только раз снял он с себя цепи».

Ночью король приказал маршалу Бюжо подавить восстание и просил Тьера составить кабинет министров. Тьер, как в 1830-м, выдвинул ультиматум: премьером будет Барро, баррикады не расстреляют. Договорились. «Все мы помним ту странную ночь, когда, казалось, тротуары пульсировали от волнения, и армия мирных, тихих людей разворачивала баррикады…» Утром 24 февраля власти расклеили прокламацию: «Свобода, порядок, единение, реформы; Тьер возглавит правительство». Но забыли послать текст в «Правительственный вестник», и те, кто читал прокламацию, заподозрили ловушку. Тьер потребовал убрать Бюжо, король и на это согласился, но тут ему сообщили, что две колонны рабочих и студентов идут на Тюильри, а два пехотных полка, посланных остановить толпу, присоединились к ней. Барро верхом поехал на улицы, пытался говорить с людьми — его освистали. Тьер сказал королю, что все кончено. Пришел Жирарден — они все теперь открывали дверь к королю пинками — и потребовал, чтобы король отрекся, назначил регента, распустил палату и объявил амнистию политзаключенным. В 11 утра король, когда-то блестящий молодой миллионер, а ныне дряхлый, никем не любимый, — отрекся в пользу внука, графа Парижского, и объявил регентом Елену Орлеанскую. Час спустя Елена с сыновьями поехала в палату; король с остальной семьей бежал из дворца (потом — в Англию). На улицах — беспорядочная бойня; как всегда, никто не мог объяснить, в какой момент и как случилось, что Тюильри взят толпой, а трон выволокли на улицу и сожгли…

Шло заседание палаты; Дюма удалось пролезть на места для зрителей. Стоял шум, никто никого не слушал, приехал Тьер, все требовали, чтобы он что-нибудь сделал; Барро куда-то исчез; охрана доложила о приходе герцогини Орлеанской. Тьер хотел утвердить ее регентом, Ламартин говорил, что решать должен народ, Ледрю-Роллен предлагал референдум, одни кричали «Да здравствует король!», другие требовали, чтобы герцогиня ушла, так как регентом должен быть сын короля, она упиралась… Спикер сказал, что надо назначить временное правительство и пусть оно разбирается. Наконец пришел Барро: «Он казался подавленным, будто понял, что потерял популярность… Люди в феврале были уже не те, что в июле». Барро сказал, что не надо никаких революций, надо всем объединиться. После него выступил депутат Роше-Жаклен и сказал, что это пустые слова: «Теперь вы здесь никто — понятно?» И тут поднялся вой, в палату ворвалась группа вооруженных мужчин — национальных гвардейцев, студентов, художников, рабочих, угрожающе кричавших: «Никаких регентов! Долой короля! Республика!» Прибежали еще какие-то люди, пытались схватить герцогиню, ее с детьми удалось эвакуировать через окно, депутаты разбежались, бросая портфели. Осталось пять человек, не испугавшихся толпы: Ламартин, Дюпон из Эра (81-летний старик, участник Великой революции), Ледрю-Роллен, Гарнье-Паже и Роше-Жаклен. Толпа — существо безголовое и не такое уж страшное — попросила их «что-нибудь сделать». Депутаты минутку подумали и объявили себя Временным правительством; толпа закричала от восторга, и тут же начали делить портфели и составлять списки…

Шум адский, в мэрии, говорят, тоже какое-то правительство, или штаб, или комитет; влекомые толпой депутаты (бедный Дюпон упал в обморок) направились туда, Дюма за ними; проходя мимо разграбленного Тюильри, подобрал несколько документов (потом оказалось — уникальных); пришел в мэрию — знакомая картина: все орут и на коленке пишут какие-то указы и списки, Этьен Араго произносит речь, Гарнье-Паже уже назначили мэром. Пришли депутаты, Ледрю-Роллен влез на стол и стал читать свой список: «…каждое имя сопровождалось криками „Кто? Что? Громче! Кто это такой?!“ и обсуждением»; добавили в правительство Луи Блана и рабочего активиста Александра Альбера. «Беспрерывно подходили новые группы горожан, и каждая требовала, чтобы ей зачитали список правительства. Один хотел вписать Луи Наполеона, другой — Барро…» Правительство заперлось в каком-то кабинете и стало совещаться, толпа осталась, вновь поднялся ор: «…люди выучили имена своих министров, но этого было недостаточно, они хотели видеть их. Их так часто обманывали». Толпа колотила в дверь, требовала показаться, вышел Ламартин, сказал красивую речь. П. В. Анненков: «Весь остальной день они беспрестанно встречали толпы и говорили речи под саблями и пиками и только в ночь могли принять некоторые, самонужнейшие меры». Дюма ушел к себе на парижскую квартиру: «…печальный и озабоченный, республиканец более чем когда-либо, но я находил Республику плохо устроенной, незрелой, неудачно провозглашенной… Я возвращался с тяжелым сердцем, я был подавлен тем, как грубо оттолкнули женщину, мне было больно видеть двух детей, разлученных с матерью, этих двух принцев, вынужденных бежать…» И в театр никто ходить сейчас не будет, а деньги нужны позарез…