Твоя К. - Тереза Ревэй

Александр закрыл чемодан, поставил его на пол, сел и посмотрел на племянницу.

— Это касается меня. Ты права, это мой последний шанс защитить свои взгляды. Это вопрос чести, вопрос верности. Я буду сражаться с другими христианами против сторонников тоталитарной идеологии, которые убили моих родных и поработили мою землю. Которые убивают и морят голодом миллионы людей. Всем своим существом я ненавижу большевиков, — сказал он, скривив лицо. — Много лет я влачу жалкое существование в этой стране и не испытываю ничего, кроме стыда. Стыда! Я стал играть, пить. Я сидел в тюрьме и почти умер заживо. Можешь ты это прочувствовать или нет?

Ксения вдруг поняла, что не узнает своего дядю. Он расправил плечи, обрел былую уверенность.

— Ты намного рассудительнее меня, Ксения. Твои поступки всегда тщательно обдуманны. Ты знаешь, как защитить свою семью, найти работу, жилье. Для их блага ты согласна привязать их к себе и проверять, не нуждаются ли они в чем-нибудь. Ты придумываешь разные правила, чтобы их защитить, и следишь, чтобы они полностью выполнялись. Посмотри на себя. Ты такая же пленница в золотой клетке, как и они. Какое счастье быть элегантной, обеспеченной, уверенной! Воспитывать детей, заботиться о муже, следить за образованием дочери. А меня пугает эта размеренность. Вот ты стоишь сейчас передо мною, но я не узнаю тебя. Иногда мне кажется, что ты идешь не по тому пути.

Он стоял, гордо выпрямив плечи, и смело смотрел на нее. Его слова пронзили Ксению, словно удары молнии.

— Это не жизнь, Ксения, — сказал он, смягчив голос. — Жизнь — это огонь, который горит внутри каждого из нас. Это вера в то, что есть в нас что-то неизменное, которое нельзя измерить, но которое нас вдохновляет и позволяет нам становиться лучше, чем мы есть сейчас. К чему золотистая обертка, если в нее завернут лишь ветер?

Он поднялся и сделал два шага к окну, словно внезапно почувствовал, что ему не хватает воздуха. В комнате можно было с трудом развернуться между кроватью с заштопанным покрывалом, умывальником и маленькой угольной плиткой. Ксении тоже показалось, что она задыхается. Она боялась пошевельнуться, словно малейшее движение могло повредить. По какому праву ее дядя говорил с ней так, словно она была чудовищем с каменным сердцем? Это было невыносимо. Ведь она только и делала, что защищала своих родных, старалась найти для них тихую пристань. По крайней мере для тех, кому удалось спастись. Разве можно ее за это упрекать?

Образ завернутой в белый саван матери разрывал сердце Ксении. Она покачнулась. В тот день она не смогла справиться со своей ролью и никогда себе этого не простит. Она не только не спасла мать, но даже не нашла времени сказать, как любит ее.

По щекам покатились слезы. Она быстро вытерла их, не желая, чтобы дядя Саша увидел ее слабость. Его слова попали ей прямо в сердце. Когда он повернулся к ней, она увидела, что он улыбается. Морщины на его щеках разгладились, глаза смотрели умиротворенно.

— Не думай, что я неблагодарный. Я признателен тебе от всего сердца за то, что ты для меня сделала. Просто какая польза от тела, если умерла душа? Настало время оживить мою душу. Бог опять предоставляет мне такую возможность.

Он бережно взял ее за руки, словно боялся причинить ей боль, и прижал к себе. Ксения задрожала. Она вспомнила детство, их большой дом в Санкт-Петербурге, радость, наполнявшую ее, когда она слышала звонкий голос дяди Саши, который звал ее, как только переступал порог их дома. Она вприпрыжку сбегала по ступенькам, дядя подхватывал ее на руки и начинал кружить по прихожей, в то время как она заливалась радостным смехом. Какой счастливой она тогда была!

Со вздохом Ксения отстранилась от него. Ее дядя уходил и на этот раз навсегда — она была в этом уверена. Он погибнет где-то в другой стране, упав на обожженную солнцем чужую землю. А она… конечно, она благословит его на это, как он и просил ее, потому что понимает: в этой крохотной мансарде под парижскими крышами его не ждет ничего, кроме тягучей грусти и сожалений о прошлом, которые были не чем иным, как медленной смертью.

Несколько недель спустя, находясь у подножия холма Шайо, Ксения остановилась перед советским павильоном на Международной выставке достижений искусства и техники. Подняв голову, она мрачно посмотрела на высокую десятиметровую каменную парочку, сжимающую в руках серп и молот — символы новой политической тоталитарной системы, которую она ненавидела. Она злилась на себя еще и за то, что не могла не оценить энергию, которой было напитано гигантское произведение Веры Мухиной. «Это не просто рабочий и колхозница, это русские люди», — сказала она себе, умирая от желания посетить павильон, но не решаясь зайти внутрь, потому что понимала, что не сможет вести себя как простая посетительница.

Налетел ветер, и ей пришлось придержать шляпку рукой. Она повернулась и увидела возле немецкого павильона большую монолитную массу в виде куба с пилястрами и возвышавшимся на нем надменным орлом, словно архитектор Альберт Шпее решил воздвигнуть непреодолимый барьер советскому искусству, германскую скалу, о которую разбилась бы волна коммунистической революции. Было что-то страшное в этих двух стоящих друг против друга колоссах.

— Ксения! — услышала она Машин голос.

На сестре был очаровательный ансамбль из льняной ткани зеленого цвета, пояс куртки подчеркивал ее тонкую талию. Заметив круги под ее глазами, Ксения озабоченно нахмурилась.

— Это очень красиво, ты не находишь? — восклицала Маша с детской непосредственностью. — А ты уже была в павильоне электричества? Ты обязательно должна посмотреть на работу Дюфи. А как тебе испанцы? Они выставили полотно Пикассо. В память жертв ужасной бомбардировки Герники[48].

— Да какая там бомбардировка? Никто не знает, была ли она на самом деле, — иронически произнес Николай Александрович, возникнув, словно черт из табакерки, рядом с супругой. — Говорят, что это просто пропагандистские ухищрения испанских республиканцев. Красные сами подожгли город, а потом свалили все на националистов.

— Я не верю ни одному вашему слову, — заметила Ксения. — Про Гернику подробно написал английский журналист. Он был там на другой день после бомбежки. Немцам нужна эта страна как полигон с использованием живых людей.

— Советую вам следить за своими словами, — пробормотал Николай, показывая подбородком в сторону германского павильона. — Немцы неподалеку. Может быть, когда вернется Александр, мы и узнаем всю правду. Вы давно не получали известий от этого славного воина?

Ксению мучило желание послать его ко всем чертям, но испуганный взгляд Маши просил ее помолчать. В начале их супружества, после того как они поселились на улице Лекурб, Маша была счастлива. Несмотря на то что ее работа манекенщицей не принесла ей такой популярности, как Ксении, она позволяла ей вести достойную жизнь, так как Маша не могла особо рассчитывать на своего мужа. Николай Александрович имел скверную привычку менять работу за работой. Время от времени ему удавалось найти хорошо оплачиваемое место, которым он несказанно гордился, словно это была работа века, но проходило несколько месяцев и его начинало тянуть к другим берегам. Ксения так до конца и не знала, уходил он по собственному желанию или его увольняли, потому что он был жутко ленивым. Но если это она могла простить своему зятю, то подозрения насчет его отношений с Машей заботили ее всерьез. Сначала она не очень замечала изменений, происшедших в сестре: ее скованность, подавленное настроение, отсутствующий взгляд, когда она играла с Наташей… «Я не понимаю, почему ты не заводишь еще детей, — как-то упрекнула ее Маша. — У нас с Николаем будет большая семья». Она говорила это с гордостью, словно о чем-то священном.