Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

Часто, но не всегда. Встать на колени – знак покорности, – возразил он, зрители поймут именно это. Но спутники с Одиссеем могут спуститься в проход перед сценой, добавил он.

– Почему нельзя принять хоть одно предложение? – спросила Аля, стараясь не повышать голоса. – Я же для дела.

В зале сделалось так тихо, что опять стали слышны дальние звуки отбойного молотка. Аля ушла в глубину зала и села на ступеньки лестницы, разделявшей ряды амфитеатра.

– Костя, Миша, все, попробуйте сойти вниз, – помедлив, распорядился Тагерт.

Наконец доиграли эпизод с циклопом. Следующий эпизод – остров Цирцеи, которую играла Алевтина. Предчувствуя неловкость, Тагерт пригласил участников на сцену. Аля встала, прошла за кулисы, появилась в нужный момент и сыграла свою партию блестяще, пожалуй, даже смешнее обычного. Ее Цирцея, стареющая повелительница, пытаясь удержать охладевшего фаворита, переходила от щебета, больше напоминающего кудахтанье, к гневному клекоту, который тоже оборачивался кудахтаньем, только недовольным.

После репетиции Цирцея, как ни в чем не бывало, ушла в компании сирен и Полифема, не попрощавшись, впрочем, с режиссером.

•

– Пенелопа, ты с мужем воркуешь или клятву пионера даешь? С чего этот торжественный звонкий тон? – не выдержал Тагерт.

– Сергей Генрихович, я греческая царица строгих нравов. Царицы не воркуют, – возражала Марьяна.

– Еще как воркуют, – вмешался Полифем-Палисандров, не занятый в сцене. – Есть даже специальный термин – «царское воркование».

– Не слыхала.

– Могу показать.

– Своей жене показывай, – раздраженно буркнул Одиссей. – Много вас тут, голубков.

Между Одиссеем и Пенелопой шла непрерывная борьба. При этом оба, Костя и Марьяна, были в чем-то неуловимо похожи. Казалось, они происходят из одного племени, не такого, к какому принадлежат другие. На голову выше самых высоких актеров, стройные, ярко-красивые. Точеные черты лица, сияющие глаза, надменные брови, тугие черные косы – Марьяна Силицкая выглядела как древнерусская княжна, хотя отец ее торговал турецкими дубленками, а мать вела в школе уроки труда для девочек. Что касается Константина, он казался первым парнем на деревне, только не нынешней, не здешней, а, скажем, олонецкой деревне шестнадцатого века. Он обладал огромной физической силой, но был убежденным противником любого насилия. Вся его неприменяемая мощь переливалась в богатырскую мускулатуру правоты.

Эти двое, которых красота, стать, ум и молодость сделали ровней, не собирались мириться с равенством и были готовы на любые меры и жертвы ради торжества друг над другом. Разница заключалась только в том, что Якорев не спускал Марьяне ни единого промаха, Силицкая же старалась одолеть противника успехами, а не придирками. Подруги Пенелопы встречали каждый эпизод с ее участием, каждую эффектную реплику аплодисментами. Монологи Одиссея, как бы прекрасно он ни выступал, тонули в тишине.

Занятно и другое. Порой игра Якорева была блистательна. Он свободно носился по сцене, то громогласно повелевал, то понижал голос до шепота, его паузы звенели от напряжения, а слова казались значительны, точно символ веры. Итак, игра Константина бесспорна, но при этом даже самые смешные реплики в его исполнении выходили чрезмерно серьезными. Что до Пенелопы, она часто путала выразительность с патетикой, воздевала очи к потолку, молитвенно выпевала фразы. Но – удивительный парадокс! – при такой манере игры Марьяна Силицкая заставляла зрителей хохотать даже в тех местах, где сценарий этого не предусматривал. И дело было не в том, что сама актриса казалась нелепой: Силицкая – одна из самых ярких красавиц университета, но и самых смешных.

•

И вдруг начало получаться. Разговор перелетал из уст в уста, не так, как в жизни, конечно, но и без оглядки на условности театра. Временами, минуту-две, играли так хорошо, что от радости перехватывало дыхание и щипало в носу. А потом налетело лето, актеры опять превратились в студентов и сбежали на сессию. Когда же отхлынули экзамены, зачеты, пересдачи, июль переманил труппу в полном составе в антрепризу, где каждый играл главную роль, где набегала к ногам шипящая волна, играла музыка в машине, горячий ветер сушил мокрые волосы, пахло костром, где танцевали, целовались, ничего не делали, забывали прежние роли и наживали новые образы без малейшего усилия. В университете начался ремонт, и по совокупности всех причин, всех желаний и обстоятельств репетиции пришлось отложить до нового учебного года.

Глава 20

Две тысячи шестой

Летние каникулы начались с недоразумения. Дурацкая история. Мелочь, которая способна испортить настроение надолго, может, на все лето. Сергей Генрихович стоял в авиакассе, располагавшейся в дальнем закуте Казанского вокзала, не особо надеясь на успех. Вентилятор под потолком медленно крутил лопастями, смутно напоминая о связи помещения с самолетами. Здесь было так же душно, как и в других залах Казанского вокзала, в дальнем углу которого размещалась фирма, торгующая авиабилетами. Тагерт, отирая лоб клетчатым носовым платком, растерянно стоял у окошка, держа глянцевый конверт с билетом. Билет был куплен здесь неделю назад, причем продала его та самая женщина в белой форменной рубашке, с широким загорелым лицом и крепко завитыми кудрями цвета сосновой стружки. Не глядя на Тагерта, кассирша невозмутимо повторила:

– Вас предупреждали, что это такой тариф, невозвратный. А вы бы как думали? Сами же видели, какие дешевые билеты.

Действительно, неделю назад цена показалась Сергею Генриховичу необыкновенной удачей, и он взял билет до Ялты, гордясь своей практической цепкостью. Ни о каком тарифе тогда и речи не шло, а сейчас кассирша выговаривает ему, точно он пытается ее обмануть.

– Послушайте, я просто не могу лететь. За что вы меня наказываете? До вылета еще месяц, вы сто раз успеете продать этот билет.

– Мужчина, я вам русским языком все объяснила. Такой тариф, не положено. Вы хотите, чтобы меня из-за вас наказали?

Тагерт почувствовал бессильное отчаяние. Четверть его доцентской зарплаты ушла на билет, остальные три четверти он успел истратить. Не брать же в долг! Но главное – творится несправедливость. Дрожащим от гнева голосом он произнес:

– Я работаю в финансово-юридическом университете, мне есть к кому обратиться за помощью.

– Да бога ради. Хоть заобращайтесь! Напугали, тоже. – Голос женщины звучал презрительно. – Я законов не нарушаю и никого, в отличие от некоторых, за нос не вожу.

«Ну что, практичный и бывалый? Много выгадал? Ни на что не способен, кроме своей латыни. Учит он юристов в римском праве разбираться. А свои права все прохлопал». В досаде Тагерт не заметил, что шагает не к метро, а в тень какого-то безлюдного переулка, с одной стороны наглухо отрезанного забором от железнодорожных путей, а с другой застроенного старинными домами, вероятно, необитаемыми. Через несколько минут переулок оказался тупиком и уперся в крашенные черной краской железные ворота. Но именно уткнувшись в них, доцент внезапно узрел свет. Да, сам он мало что может, оторван от жизни, толку в его уроках немного. Но его ученики – настоящие юристы, не древнеримские. И учили их не одной латыни. Сергей