Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова

– Я плавал, – заявил он гордо. – В ледяной воде не утонул!

– Дурак! – отвечала Сохви.

– Августа! – вопил летчик, потрясая крюком. – Августа, я жив! Послушай, я падал в воду, но смог поплыть! Я смог!

Он лез из лодки, кидая косые взгляды на Ольгу, но быстро отворачивался, будто боялся показать ей своё сокровище. И говорил только с Сохви, и смотрел только на Сохви, будто Ольги и вовсе не существовало.

– Мне бы согреться! Водки нету? А самогона? Ну конечно! Разве у вас допросишься? Тогда – баня! Баня-то есть?

– Я там воду грею. – Сохви махнула рукой в сторону чадящей дымком избушки. – Знала, сегодня Бог меня услышит. И он услышал.

Тимофей двигался, подобно странному, ракообразному существу. Цеплялась крюком за что придется, подтягивал тело, снова цеплялся, снова карабкался. Что-то глаза застит. Это яркое солнышко или порывы ветра вышибают слезу из глаз? Ах, эта финка! Стоит на обеих ногах, крепко стоит. И старик – будто двужильный. Ольга видела, как он работал веслами. Сколько ему лет? Как угадать, если все люди старше пятидесяти лет ей кажутся глубокими старцами? Эти двое, схожие друг с другом, словно родные брат и сестра, и в то же время такие разные. Кто они друг другу? И почему Фадей тоже называет финку Августой?

* * *

– Почему он так называет тебя? Ну-ка, отвечай! – Ольга спрашивала нарочито назойливо и даже ухватила Сохви за рукав, не давая возможности уйти от ответа. – Отвечай! Я хочу знать!

– Человека нельзя узнать, не доверившись ему. Ответь ей, Августа. Всё в руках Божьих. – Фадей всё ещё оставался в лодке. Днище суденышка под его ногами заполняла трепещущая рыба.

– Мало ли предателей по церквам ходит… – буркнула финка. – Лбами о паперть трутся, а потом…

– Я смотрю – вы и знать меня не хотите. – Ольга отвернулась, стала смотреть, как упрямый летчик вползает на берег.

Убогое зрелище! Разве нельзя изготовить человеку протезы, раз уж он так непоседлив, что совсем, ну ни минуты не может усидеть на месте? Зачем же заставлять его эдаким червем стелиться?

– Я окрестил её именем Августа, – сказал из лодки Фадей. – Вот и весь секрет. А Тимофей у нас так и зовется – Тимофеем. А тебя каким именем крестили? В честь равноапостольной княгини Ольги?

* * *

Женщина втащила в комнату большое ведро. На поверхности исходящей парком воды, словно ладья на волнах, покачивался деревянный ковш. Тимофей настороженно смотрел на женщину: невысокая, коротконогая, щупленькая, личико широкое, простенькое. Зато коса знатная и ручки маленькие, юркие, гладкие. Странно, когда же он в последний раз замечал красоту женских рук? Платья, чулки, колечки, сережки, уют московских двориков, страстная темнота кухоньки, совсем юная девушка в шелковом платье, упругое тело, жгучая теплота, робкий ответ на его грубые ласки. Какой-то давний, полузабытый сон, вымороженный в болоте возле деревни Скрытня. Тимофей тряхнул головой, силясь освободиться от наваждения. Женщина была одета в телогрейку поверх ситцевого платья, чулок на ней не оказалось. От неё пахло кедровой смолой и печным дымом.

– Меня зовут Ольга, – напомнила она.

– Знаю! – огрызнулся Тимофей.

Жаркий пот струился между его лопаток. Ольга поставила ведро на пол и быстро выскочила за дверь помывочной, но вскоре, как и ожидал Тимофей, вернулась. Она приблизилась, держа обеими руками мятый оловянный тазик. Над водой клубился теплый парок. Руки и лицо девушки покраснели от печного жара. Голову её покрывало свернутое на манер чалмы полотенце. Ноги её, обутые в литые галоши поверх толстых носок, округлые колени, плотные ляжки, угадывавшиеся за ситцевым цветастым подолом, хвойно-лиственный запах её – всё пробуждало в Тимофее неудобное вожделение.

– Страшный ты, дармоед, – тихо проговорила Ольга. – Посмотри, по башке вши прыгают. Тифа не боишься? Моя бабушка померла от тифа.

– Отец-мать, братья-сестры? – настороженно поинтересовался он.

– Никого нет, – отозвалась она и добавила, улыбнувшись:

– Дай волосы обрею и бороду. Что молчишь? – карие глаза пристально, с необъяснимым интересом смотрели на Тимофея.

– Большая ты, – неохотно отозвался он. – Высокая. Понаехали вы сюда на горе нам.

– На горе? – изумление её казалось искренним. – Вы не одну неделю с дедом Фадеем по островам болтались. Вон от тебя рыбой разит, ещё бог знает чем. Помыться-то – разве грех?

Она поставила таз на скамью, неосторожно расплескав часть воды. Достала из кармашка передника небольшой кусок желтого мыла, показала его Тимофею, как показывает мать непутевому дитяти сладкий леденец в цветной обертке, желая с помощью такого вот незамысловатого подкупа заставить повиноваться своей воле. Готовый на самый решительный отпор, Тимофей следил за ней.

– Оставь всё и уходи. Я сам привык.

– Позволь хоть крючок твой отстегну.

– Я сам! Говорю же, сам!

Он просунул острие крючка в щель между половицами и ловко подтянул тело ближе к скамье. Она следила, как он отстегивает протез. Пальцы её суетливо перебирали подол передника, она вся подалась вперед, готовая в любую минуту прийти на помощь. А Тимофей, как ни старался, не мог отвести взгляда от этих округлых розовых коленей. Пальцы его дрожали, узелки и пряжки никак не поддавались.

– Я из Лодейного Поля, – внезапно сказала она. – Это поселок на материке. Мать, отец, братья… Словом, никого нет. А я смогла восьмилетку закончить и курсы медсестер. Но на берегу жрать совсем нечего. Мы с бабушкой выращивали огурцы. Но на продажу, сами-то не ели. А здесь и паек, и получка. Я знаю, ты второй месяц за мной следишь. А мы ведь говорили с тобой там, на пирсе. Помнишь?

– Я детдомовский. Родом из Саранска. Вся семья померла в голодовку. Я забыл потом. не хотел вспоминать. И войну не хочу. Всё забыл. Теперь только мать помню. Я такой, как есть. Принимай!

Тимофею удалось справиться с ремешками и острый крюк со звоном упал на половые доски.

Она сделала шаг вперед, сказала робко:

– Я помогу.

– Ты не смотри, что я короче тебя в два раза! – рявкнул Тимофей. – У меня баб было знаешь сколько? Знаешь, как бегали за мной?

– Хочешь, чтобы и я побегала? Так давай, убегай. А я следом!

Он подтянулся, закинул тело на скамью. Надо избавляться от одежды. Но как совершить такое, когда она всё ещё смотрит на него?

– Проваливай, я сам всё сделаю.

Он стянул через голову фуфайку и рубаху, и тельник, бросил всё на пол и принялся развязывать бечевку на штанах. Он знал, Ольга всё ещё стоит и смотрит на него. Вот она наклонилась, чтобы поднять с пола его одежду.

– Пошла вон! – рыкнул он. – Оставь мои тряпки.

– А постирать?

– Чего стирать, если смены нет?

Она метнулась за дверь. Эх, рановато ушла! Догадалась бы подтянуть поближе ведерко с ковшом. Пришлось справляться самому. Тимофей мылся с наслаждением, мылил бедовую башку, поливал себя теплой водицей из ковша, шумно фыркал. Пена лезла в глаза и уши. Приятно! Пена пахнет лимончиком и чем-то ещё. Ах, да прошлой жизнью!