Каиново колено - Василий Дворцов

— Ты тут чё опять ошиваешься?.. Над ним выгнулся длинный, но хлюповатый, какой-то словно весь на ослабленных шарнирах, вихлястый гопник. Никак, тут работать пристраиваешься? Чужой хлеб, типа, отбирать? У старушек, а?

— Да нет. Сына жду, он протез подвести должен.

— Сына? В мокасинах? И сколько ждёшь? Если ты, козёл, здесь за так, типа, собирать думаешь, то ошибаешься. Я тебе не только костыли, а оставшиеся полноги перешибу. Уразумел, чмо? Или повторить для непонятливых?

Огромная олего-поповская кепка из меха норки, чёрная, с барашковыми отворотами турецкая кожанка, широченное синее трико с лампасами. В руке демонстративно крутилась лисичка… Лицо бледно-зеленое, с черняками под глазами, малый явно на игле. И без тормозов конкретно. Если вписать ему с левой в печень, потом ещё коленом, он длинный, сломается сразу. Год назад Сергей в один миг от него рванья бы не оставил, а теперь приходилось глотать. Глотать приходилось теперь часто. Но уже не обидно, к слабости, как к боли, тоже привыкаешь. Тем более, он, действительно, побирался у метро уже третий день. Так, мышковал по полчаса утром и вечером. Но стуканули, успели-таки.

— Да я ж, братан, сам понимаешь, готов делиться.

— Ты чего, не включаешься? Пошёл вон!.. Делиться, он готов. Ещё раз увижу, что ты мне здесь статистику портишь, уздечку подрежу. По самое-самое.

Яркий рубин рифлёного стекла замигал, перелил свет в лимонно-жёлтый. Перейти улицу Гоголя на костылях довольно непросто. Улицу давно не чистили. Грязный, истоптанный за зиму снег на проезжей части просел и не прятал того, что далёкие потомки назовут культурным слоем… Смог и сплошное авто. Человеку просто места не осталось! И плевать, что какой-то таксист, сворачивая навстречу, чуть было не зацепил мятым задним крылом и обдал брызгами снежной грязи. Главное, нужно быть уверенным, что тебя вовремя заметили на законном переходе, ибо все к концу рабочего дня давятся без всякой привязки к светофору. На цвет и свет только очкастые пенсионеры ориентируются. Нет, совсем к вечеру, когда уже на грудь принял, тогда ладно, идёшь себе, ковыляешь в отрубе проклятого инстинкта выживания. И пусть они на своих джипах фафакают, тебе на это сморкаться. Они, которые на джипах, уже совсем из другого мира, с ними даже не представишь, как и где можно соприкоснуться. На заправках и около супермаркетов, где эти хозяева жизни покидают свои толстокожаные сидения с подогревом и песцовыми подголовниками, все места поделены от сотворения российской демократии. Там в основном кормятся пацаны. Малолетки, они очень опасны, одиночку могут забить за так, ради куража, когда обкурятся или ширнутся. И кто бы подумал, что эти развращённые в беспредел ублюдки, тоже дети. Чьи-то дети. Конечно, если бы его взяли на службу куда-нибудь в переход. Но! Но из-за почек рожа постоянно отёкшая, и подающий народ отпугивается. Вдобавок, из-за них же у него частое недержание. Цистит, это, даже если лечить, надолго. Скентоваться с такими же бичами? Ежу понятно, что в компании хорошо, но, только хорошо, когда в кармане не пусто. Тогда тебя, даже если не особо обихаживают, то, по крайней мере, не опускают, на социальное дно. Так что, при любом раскладе, ему лучше волчарить до тепла. Сергей присмотрел себе подъезд с пустой околочердачной площадкой, обжил и старался особо не светиться.

Когда академик Павлов примучивал животных, он прошёл в своих исследованиях от множества частных инстинктов, типа удовлетворения голода, размножения, самозащиты и территориальной привязанности до единого главного, всех их объединяющего и всё распределяющего. Названого им инстинкт цели… Вот только цели, к чему? Цели, во что? Похоже, любимый сталинский академик, на старости вновь вернувшийся в лоно церкви, просто не решился тут произнести промысел Божий… Для животных главное, да, выживание вида, но у человеков-то есть ещё и некая личная жажда смысла бытия. То самое, что заставляет человека есть, пить, размножаться и убивать, вполне как животное, но, со смыслом. Смысл. Промысел. А, может, правда, есть этот инстинкт, инстинкт высшего смысла? Через что уже физиологически человек отделяется от животного. Но Павлов об этом умолчал. Ха! Это потому, что бродяг не препарировал. А Фрейд на бомжах вообще отдыхает: какому бичу до размножения?..

Если нет смысла жизни, то человек уже не человек. Нечто хомо асапиенс… Да, это из изучаемой некогда им латыни. Только легко классифицировать через бикуляры, а если заглянуть в зеркало? Можно ли в чём признаться себе о себе? Вот, что теперь для него есть жизнь.? Вставание часов в пять, до того, как проснутся жильцы и по подъезду поведут на выгулку собак, потом, похмельно стуча зубами и избегая беспредельных халявшиков, осторожное собирание стеклотары, с параллельным подробным изучением содержимого мусорных баков и плевательниц, с периодическими отогревами в магазинных тамбурах, там заодно и хлеба подают. А вечером перебинтовывание ног припрятанным за батареей тёплым тряпьём и отключка около этой же батареи в тяжёлой алкогольной дури. И при этом хотеть завтрашнего дня? Зачем и чем его хотеть?.. А! Вот он, инстинкт смысла жизни. Словно какой-то чёрный жучок засел глубоко в голову, и существует сам по себе, наплевав на воспалённый непрекращающейся усталостью мозг, на больное, мучительно разлагающееся снаружи и изнутри, искалеченное тело. Только водка изолировала этого жучка, окукливая его мутью, но слишком ненадолго, и он к утру снова начинал там, в подкорке, шевелиться, перебирать лапками и грызть, грызть, грызть. И от его шевеления и свербения опять нужно было вставать в пять, собирать стеклотару, осматривать баки и ждать подачки у хлебного.

Где и откуда он гнездится, этот проклятый инстинкт?

И как от него избавиться?..

В парке Берёзовая Роща, недалеко от окостеневшего до весны колеса обозрения, по воскресеньям с утра толклись продавцы, покупатели, менялы, агенты-оценщики и просто любители антиквариата, нумизматики, филателии и… прочей приятной мелочи. Из воскресенья в воскресенье, из года в год они собирались здесь с, ну, точно с середины шестидесятых. Перекрестье двух парковых дорожек являлось перекрестьем интересов нескольких сотен представителей сменяющихся поколений, которые в полутора миллионном городе, сформировавшемся за счёт эвакуаций и переселений со времени Отечественной войны, упорно искали для себя материальное подтверждение своей принадлежности к многовековой истории. Родовые киевские иконы и ганноверские инженерные приборы, петербургские табакерки, тбилисские кинжалы, московские фотографии, царицынские открытки и сузунские монеты давали их обладателям право не причислять себя к иванам-непомнящим, а становиться участниками исторического процесса сотворения Русского мира. Покупали ли здесь, или продавали? Нет, не стоило ради редкой и копеечной выгоды из года в год, по возможности каждое воскресение приезжать на это место. Меняли? Да. Выменивали. Ибо, продав марку или пороховницу, тут же, добавив из заначки, покупали карту епархии Томской губернии.

Плотно разложившись товаром, по застеленным картоном и фанерой скамейкам, расставив его на складные лотки, или развернув приспособленные под прилавки и витрины этюдники и туристские седушки, знакомая-перезнакомая аудитория важно, несуетно и многозначительно кучковалась, деланно равнодушно перебрасываясь сквозь зубы ничего не объясняющими случайным или посторонним фразами, понтовались с нарочито скучными лицами, почти незаметными притопами и прихлопами разгоняя мороз. Хотя часам к десяти-одиннадцати этот проклятый морозец вовсю уже отгоняли и из-за запазух. Кто-то плоскими чекушками походной, а кто-то виски из серебряных фляжек. И к полудню лица теплели. И разговоры приобретали сердечность. Уважения и симпатии меж участниками многолетне тянущейся выставки-продажи собраний и коллекций никак не соотносились с тем, подъехал ли человек сюда на трамвае, или периодически через плечо брелком заводил стынущий за кустами джип. К двенадцати все, и всё решительней, активно прохаживались по рядам, искренне здороваясь, передавая приветы и выспрашивая о причинах чьего-то отсутствия. Любые новые лица провожались неотпускающими, но внешне прикрытыми, долгими и косыми взглядами: если это покупатель, то чего ищет и сколько даст? А если новый продавец, то чем и откуда? Однако больше, чем новые люди, пятачок будоражили новые вещи. Любое новьё, гордо и очень-очень неспешно выставляемое торжествующим хозяином, немедленно обступалось, обстоятельно рассматриваясь со всех сторон, проводилось через дебаты с определением истинной цены и удачности открытия. А потом, без выказывания явной зависти, посрамлённые чужим обладанием, понурые конкуренты расходились по сторонам и оттуда в полголоса более страстно обсуждали вещь и осуждали хозяина.